Пушкин в жизни - Викентий Вересаев

36

В это время Е. Н. Гончарова-Геккерн писала брату: «Говорить о моем счастье смешно, так как будучи замужем всего неделю, было бы странно, если бы это было иначе, и все же я только одной милости могу просить у неба – быть всегда такой счастливой, как теперь. Но я признаюсь откровенно, что это счастье меня пугает, оно не может долго длиться, я это чувствую, оно слишком велико для меня, которая никогда о нем не знала иначе как понаслышке, и эта мысль – единственное, что отравляет мою теперешнюю жизнь, потому что мой муж ангел, и Геккерн так добр ко мне, что я не знаю, как им отплатить за всю ту любовь и нежность, что они оба проявляют ко мне; сейчас, конечно, я самая счастливая женщина на земле» (Вокруг Пушкина, с. 326–327). К тому же времени относится свидетельство С. Н. Карамзиной: «…Я была у них. Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее их комнат, нельзя представить себе лиц безмятежнее и веселее, чем их лица у всех троих, потому что отец является совершенно неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь! Непонятно» (Переписка Карамзиных, с. 152–153).

Тогда же, однако, в ином духе, писала брату А. Н. Гончарова: «Все кажется довольно спокойным. Жизнь молодоженов идет своим чередом, Катя у нас не бывает; она видится с Ташей у Тетушки и в свете. Что касается меня, то я иногда хожу к ней, я даже там один раз обедала, но признаюсь тебе откровенно, что я бываю там не без тягостного чувства. Прежде всего я знаю, что это неприятно тому дому, где я живу, а во-вторых, мои отношения с дядей и племянником не из близких; с обеих сторон смотрят друг на друга несколько косо, и это не очень-то побуждает меня часто ходить туда. Катя выиграла, я нахожу, в отношении приличия, Она чувствует себя лучше в доме, чем в первые дни: более спокойна, но, мне кажется, скорее печальна иногда. Она слишком умна, чтобы это показывать, и слишком самолюбива тоже; поэтому она старается ввести меня в заблуждение, но у меня, я считаю, взгляд слишком проницательный, чтобы этого не заметить. В этом мне нельзя отказать, как уверяла меня всегда Маминька, и тут она была совершенно права, так как ничто от меня не скроется» (Вокруг Пушкина, с. 328–329).

37

Об этом же вечере у Мещерских сообщает брату С. Н. Карамзина в письме, написанном за несколько часов до дуэли:

«27 янв. 1837 г. 10 часов утра, Петербург.

…В воскресенье у Катрин (Е. Н. Мещерской, сестры Софи Карамзиной. – Прим. ред.) было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны (которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, – это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин (Гончарова-Геккерн. – Прим. ред.) направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству. В общем, все это очень странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных)» (Переписка Карамзиных, с. 165).

38

О существовании новых анонимных писем, последовавших за ноябрьским пасквилем, известно немногое, ни одно из них до нас не дошло, ни о содержании их, ни даже о характере никто из современников ничего не сообщает. Так как в письмах близких к Пушкину людей, в их мемуарах вообще нет никаких упоминаний на эту тему, высказывалось оправданное предположение, что новых анонимных писем не было, а те, кто говорит о них, просто перепутали их с ноябрьскими копиями диплома. Однако обнаруженная М. Яшиным анонимная заметка в «Северной пчеле» от 21 января показывает, что травля поэта велась с разных концов, что наряду с дипломом рогоносцев, разосланным и сделанным, по-видимому, Геккернами, были и другие пасквили.

Анонимный автор заметки в связи с выходом в свет нового издания «Евгения Онегина» как будто просто решил напомнить читателям некоторые строфы романа. Выписав нескольку строф, он заканчивает половиной (!) XXXIII строфы шестой главы, которая и служит гнусным целям автора, явно намекай на то, как Пушкин отреагировал на анонимный диплом:

Приятно дерзкой эпиграммойВзбесить оплошного врага;Приятно зреть, как он, упрямоСклонив бодливые рога,Невольно в зеркало глядитсяИ узнавать себя стыдится;Приятней, если он, друзья,Завоет сдуру: это я!..

За этой полустрофой следует хихикающее послесловие, упоминающее о французе – любителе русского местного колорита. Печатный характер этого выступления против Пушкина подсказывает, что инициатора его следует, по-видимому, искать по линии министерства народного просвещения, а она быстро приводит к Уварову (подробнее см.: Яшин М. А. История гибели Пушкина. – Нева, 1968, № 6, с. 194–195).

39

Согласно недавним разысканиям встреча Дантеса с Натальей Николаевной у Полетики произошла 2 ноября 1836 г. и послужила одной из причин первого – ноябрьского, а не последнего – январского вызова (см.: Абрамович С. Л. Накануне 4 ноября. – Литературное обозрение, 1979, № 7). Внимание исследователей привлек разговор Пушкина с царем, состоявшийся, как известно, в январе 1837 г. Этот разговор, записанный со слов самого царя Корфом, начал Пушкин – усиленной благодарностью царю за его заботу о нравственности и добром имени Наталии Николаевны, закончил же Пушкин тем, что признался своему высокому собеседнику в подозрениях на его собственный счет. Это была исключительная, не сравнимая ни с чем дерзость. «Через три дня, – запомнил Николай I, – был последний дуэль его». Царь не знал, что одновременно с этим разговором в письме к Толю, обиженному царем, Пушкин подчеркнул: «Истина сильнее царя». О какой истине думал в это время поэт?

За два месяца до вышеуказанного разговора, в аудиенции 23 ноября 1836 г. царь, видимо, обещал Пушкину утихомирить Дантеса и его покровителя, первой это предположение высказала А. А. Ахматова (см. ее кн.: О Пушкине. Л.: Сов. писатель, 1970, с. 110–133) и развила С. Л. Абрамович (К истории дуэли Пушкина. – Вопросы литературы, 1978, № 7). Однако вместо того, чтобы сделать внушение Дантесу, Николай I беседовал с Наталией Николаевной о сплетнях, какие вызывает в обществе ее красота (см. наст. изд.). «Это значит, – сделала заключение Ахматова, – что по-тогдашнему, по-бальному, по-зимнедворскому жена камер-юнкера Пушкина вела себя неприлично». Царь, таким образом, не унял врагов поэта, а, напротив, принял их сторону.

Смысл разговора императора с женой поэта мог быть и несколько иным. Свое неудовольствие поведением Геккерена-старшего царь выразил-таки в письмах голландскому королю, которые полностью до нас не дошли. Изучив сохранившиеся ответы голландского короля, Н. Я. Эйдельман показал, что в письмах Николая содержалось описание неблаговидных поступков Геккерена в ноябре, в связи с несостоявшейся дуэлью (О гибели Пушкина. – Новый мир, 1972, № 3). Основные факты и подробности этого Николай мог узнать от Пушкина во время названной аудиенции: о сводничестве, об уговорах бежать с Дантесом за границу и т. п. В разговоре с Наталией Николаевной царь мог все это использовать по-своему, чтобы вызвать доверие молодой женщины и перевести их отношения в более интимный план, что, в свою очередь, должно было стать известным Пушкину. Это было последней каплей. Пушкин решил защищаться сам. Он имел дерзкий разговор с царем и послал вызывающее письмо Геккерену.

40

В наше время куйбышевский библиофил Н. И. Мацкевич обнаружил экземпляр пушкинской «Истории Пугачева» в прижизненном издании, на полях и титульном листе которой содержались записи Анатолия Львовича Пушкина, племянника поэта (сына Л. С. Пушкина). А. Л. Пушкин беседовал с А. А. Пушкиным, старшим сыном поэта, рассказавшим ему о своей встрече с Жуковским и Александром II, в свите которого он состоял. Жуковский призвал А. А. Пушкина к себе в 1851 г., когда он находился в Бадене, и сказал: «…в смерти Пушкина повинен не только шеф жандармов, но и распорядитель судеб России – государь. Поэт убит человеком без чести, дуэль произошла вопреки правилам – подло…» (Временник – 1974, с. 42). В следующую их встречу Жуковский обещал рассказать подробности, однако Жуковский был уже тяжело болен, и следующая встреча не состоялась. Александр II, по словам А. А. Пушкина, сказал следующее: «Будучи наследником престола, я имел встречи с Пушкиным, но каждая встреча отдаляла поэта от двора. Казалось, что поэт не скрывает своего пренебрежительного отношения и ко двору и к окружавшим поэта верноподданным государя. Никто не может отрицать, что поэзия Пушкина плохо действовала на поведение молодежи… Пушкин и Лермонтов были неизменными противниками трона и самодержавия и в этом направлении действовали на верноподданных России. Двор не мог предотвратить гибель поэтов, ибо они были слишком сильными противниками самодержавия и неограниченной монархии, что отражалось на деятельности трех защитников государя – Бенкендорфа, Мордвинова и Дубельта и не вызывало у них необходимости сохранить жизнь поэтам. Мы сожалеем о гибели поэтов Пушкина и Лермонтова: они могли быть украшением двора – воспеть самодержца» (там же, с. 31–32).