Переписка 1826-1837 - Александр Пушкин

14 мая

На силу отделался от буфонов — в том числе от Норова. Все зовут меня обедать, а я всем отказываю. Начинаю думать о выезде. Ты уж вероятно в своем загородном болоте. Что-то дети мои и книги мои? Каково-то [1369] перевезли и перетащили тех и других? и как перетащила ты свое брюхо? Благословляю тебя, мой ангел. Бог с тобою и с детьми. Будьте здоровы. Кланяюсь твоим наездницам. Цалую ручки у К.[атерины] Ив.[ановны]. Прощай.

А. П.

Я получил от тебя твое премилое письмо — отвечать некогда — благодарю и цалую тебя, мой ангел. 16 мая.

1197. H. H. Пушкиной. 18 мая 1836 г. Москва.

Жена мой ангел, хоть и спасибо за твое милое письмо, а всё таки я с тобою побранюсь: зачем тебе было писать: Это мое последнее письмо, более не получишь. Ты меня хочешь принудить приехать к тебе прежде 26. Это не дело. Бог поможет, Современник и без меня выдет. А ты без меня не родишь. Можешь ли ты из полученных денег дать Одоевскому 500? нет? Ну, пусть меня дождутся — вот и всё. Новое твое распоряжение, касательно твоих доходов, касается тебя, делай как хочешь; хоть кажется лучше иметь дело с Дм.[итрием] Ник.[олаевичем] чем с Нат.[альей] Ив.[ановной.] Это я говорю только dans l’intérêt de Mr Durier et M-de Sichler [1370]; а мне всё равно. Твои петербургские новости ужасны. То, что ты пишешь о Павлове, помирило меня с ним. Я рад что он вызывал Апрелева. — У нас убийство может быть гнусным расчетом: оно избавляет от дуэля, и подвергается одному наказанию — а не смертной казни. Утопление Сталыпина — ужас! не уж то невозможно было ему помочь? У нас в Москве, всё слава богу смирно: бой Киреева с Яром произвел великое негодование в чопорной здешней публике. Нащокин заступается за Киреева очень просто и очень умно: что за беда что гусарский поручик напился пьян и побил трахтирщика, который стал обороняться? Разве в наше время, когда мы били немцев на Красном Кабачке, и нам не доставалось, и немцы получали тычки сложа руки? По мне драка Киреева гораздо простительнее, нежели славный обед ваших кавалергардов, и благоразумие молодых людей, которым плюют в глаза а они утираются батистовым платком, смекая что если выдет история, так их в Аничков не позовут. Брюлов сей час от меня. Едет в П.[етер]Б.[ург] скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уж полицейские выговоры и мне говорили: Vous avez trompé [1371] и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; чорт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать. Прощай, будьте здоровы.

Цалую тебя.

18

Адрес: Натальи Николаевне Пушкиной. В С. Петербург в доме Баташева у Прачечного моста на набережной.

1198. Д.В. Давыдов — Пушкину. 18 мая 1836 г. Село Маза.

Правда твоя, видно какая-нибудь особого рода немецкая [1372] ведьма горой стоит и за Дрезден и за Винценгерода. Вот другой раз как я в дураках от этого проклятого городишка, и другой раз как Ч[ернышев] [1373] спасает Винценгерода: первый раз от французских жандармов, которые везли его на заклание во Францию; в другой раз от анафемы, воспетой мною поганой его памяти. Право, это замечательно! Надо, чтоб в 1812 году Ч[ернышев], шедший с партиею казаков от Бреста к Полоцку, неожиданно повстречал Винценгерода там, где уже он не имел никакой надежды на избавление, и избавил его от смерти и потом, надо чтобы в министерство его, 23 года после, я вздумал потешиться над человеком, которого он продолжает прикрывать своею егидою и за пределами гроба, — что впрочем с его стороны и честно и благородно. Если немецкие бароны допускаются в рай и молитвы их доступны всевышнего, важного покровителя приобрел себе Ч[ернышев]; но если слабости наши сопутствуют нам и на тот свет, то защита его втуне: неблагодарность Винценгерода продолжается и верно он то же говорит о Ч[ернышеве] там, что говорил мне про него здесь при выговоре, делаваемого им мне за взятие Дрездена: в пылу гнева он обрушился на партизанов вообще и разругал более Ч[ернышева] чем меня.

Как бы то ни было, а Эскадрон мой, как ты говориш, опрокинутый, растрепанный и изрубленный саблею Ценсуры, прошу тебя привести в порядок: — убитых похоронить, раненых отдать в лазарет, а с остальным числом [1374] всадников — ypa! и сново в атаку на военно-ценсурный Комитет. Так я делывал в настоящих битвах, — унывать грешно солдату — унывать грешно солдату — надо или лопнуть или врубиться в паршивую колонну [Ценсуры]. [1375] Одного боюсь: как ты уладиш, чтобы, при исключении погибших, Эскадрон сохранил связь, узел, единство? возми уже на себя этот труд ради бога, составь разорванные части — и сделай из них целое. Между тем — не забудь без замедления прислать мне [экземпляр[?]] чадо мое (рукопись), потерпевшее, [1376] в битве; дай мне полюбоваться на благородные его раны и рубцы, полученные в неровной борьбе, смело предпринятой и храбро выдержанной, — я его оставлю дома до поры и до время. Это мне приводит на память Берниса, который был в том же почти отношении к кардиналу Флёри, как я к Ч[ернышеву]. Флёри с гневом сказал Бернису: Tant que je vis, monsieur, vous n’imprimerez pas ce mandement; — тот ему отвечал: Monseigneur, j’attendrai [1377] [1378]. Если успею, то к 2-му номеру, а если не успею, то к 3-му пришлю тебе такой Эскадрон, который пройдет через военную ценсуру нос к верху, фуражка на бекрень и с сигаркою в зубах — как бывало я хаживал в трактирах и борделях мимо общества приказных. Пожалоста присылай рукопись искаженную; умираю хочу видеть ее в этом положении. Прости.

Денис Давыдов.

Журнала твоего еще не получал.

1836. — Мая 18. Симб. губ. Сызран. уезда С. Маза.

Адрес: Александру Сергеевичу Пушкину. В собственные руки.

1199. П. И. Шаликов — Пушкину. 5 — 20 мая 1836 г. Москва.

Ах! как я жалел, жалею и буду жалеть, что поспешил вчера сойти с чердака своего, где мог бы принять бесценного гостя и вместе с ним сойти в гостиную, где жена и дочь моя разделили бы живейшее удовольствие моего сердца, разделяя со мною все чувства относительно этого, повторяю, бесценного и, присовокуплю, редкого для всех гостя!.. Ужасная груда газетной корректуры не допускает меня сказать любезнейшему Александру Сергеевичу изустно всё, что хотелось бы сказать; но может статься как-нибудь удастся (к поэту рифмы так и рвутся. … ах-ти! да вот и стих!..) удастся, говорю, видеть и слышать нового Петрова историка; а между тем посылаю дань Карамзину с просьбою поместить, аще достойна, в Современник, о котором также прошу и также аще можно: по крайней мере я возвещал о нем в своей газете: усердие значит же что-нибудь; но получить в подарок такой журнал от такого издателя… это не имеет термина — во всех отношениях. En voila bien assez! [1379]

Преданнейший душею К.[нязь] Шаликов.

[Приложение]

К ПОРТРЕТУ КАРАМЗИНА.

С твоим ли образом в душе и пред очами                 Не буду верен я тому,        Что некогда своими ты устамиПередавал уму и сердцу моему!Замолкнет ли в груди моей твой голос звучныйВещаньем истины, добра и красоты,        С которыми до гроба неразлучный,Творил изящный мир нам в поученье ты!Противники ль твои — Пигмеи дерзновенныВведут рассудок мой, тобою озаренный,В сей жалкий Лабиринт, где жалкий  гений их        Блуждает ввек без нити благотворной,                      Где в гордых замыслах своихОни покорствуют лишь воле, непокорной        Светильнику небесного огня,Пылавшего в тебе, великий муж, до дня                       Вещественной разлуки с нами.Нет! нет! наставленный и гением твоим,И жизнию твоей, останусь верен им        И мыслями, и в чувствах, и словами!

Князь Шаликов. 1200. А. А. Фукс — Пушкину. 24 мая 1836 г. Казань.

Казань, 1836-го года маия 24.

Милостивый государь, Александр Сергеевич,

Последнее письмо ваше ко мне, как и все мои к вам, дошло до меня очень поздно: причина этому ранняя весна, которая заставила меня прожить в деревне долее, нежели как я предполагала. В день моих имянин мне отдали письмо вместе с драгоценным вашим подарком. Я была в восхищении, и без сомнения вместе со мною радовался и мой ангел. Родные мои и знакомые были тогда у меня; они разделили со мною мою радость, и при восклицаниях кипел кубок за ваше здоровье. Этому был свидетель ваш петербургской житель Приклонский. Поблагодарив усердно за письмо, за книги и за билет, приношу также мою чувствительную благодарность за позволение посылать к вам мои сочинении в ваш журнал. — Очень сожалею, что моя нерадивая Муза диктует мне такие ничтожности, которые послать к вам я никогда бы не осмелилась. Но, исполняя ваше приказание, что есть, посылаю: отрывки из Писем о скитах в Нижегородской губернии, два действия водевиля, первую главу моей повести, взятой из предания татарского об основании и переселении Казани, и одну элегию, которую взял у меня Деларю, чтоб отдать, ежели возможно, вам, а не то в Библиотеку для Чтения. Я почту себя счастливою, ежели вы из моих сочинений найдете что нибудь достойное для помещения в Современник. — Все сочинения, посылаемые к вам, прежде зимы печататься не будут; я бы желала, чтобы они ранее показались в вашем журнале; тогда бы злая критика не смела очень грозно на меня вооружиться. С истинным моим высокопочитанием, честь имею пребыть вам,