Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3 - Антоп Чехов

{02347}

ПРОЩЕНИЕ

В прощальный день я, по христианскому обычаю и по добросердечию своему, прощаю всех... Торжествующую свинью прощаю за то, что она... содержит в себе трихины. Прощаю вообще всё живущее, теснящее, давящее и душащее... как-то: тесные сапоги, корсет, подвязки и проч. Прощаю аптекарей за то, что они приготовляют красные чернила. Взятку - за то, что ее берут чиновники. Березовую кашу и древние языки - за то, что они юношей питают и отраду старцам подают, а не наоборот. "Голос" - за то, что он закрылся. Статских советников - за то, что они любят хорошо покушать. Мужиков - за то, что они плохие гастрономы. Прощаю я кредитный рубль... Кстати: один секретарь консистории, держа в руке только что добытый рубль, говорил дьякону: "Ведь вот, поди ж ты со мной, отец дьякон! Никак я не пойму своего характера! Возьмем хоть вот этот рубль к примеру... Что он? Падает ведь, унижен, осрамлен, очернился паче сажи, потерял всякую добропорядочную репутацию, а люблю его! Люблю его, несмотря на все его недостатки, и прощаю... Ничего, брат, с моим добрым характером не поделаешь!" Так вот и я... Прощаю себя за то, что я не дворянин и не заложил еще имения отцов моих. Литераторов прощаю за то, что они еще и до сих пор существуют. Прощаю Окрейца за то, что его "Луч" не так мягок, как потребно. Прощаю Суворина, планеты, кометы, классных дам, ее и, наконец, точку, помешавшую мне прощать до бесконечности.

{02348}

СОН РЕПОРТЕРА

"Настоятельно прошу быть сегодня на костюмированном балу французской колонии. Кроме вас, идти некому. Дадите заметку, возможно подробнее. Если же почему-либо не можете быть на балу, то немедленно уведомьте - попрошу кого-нибудь другого. При сем прилагаю билет. Ваш... (следует подпись редактора). Р. S. Будет лотерея-аллегри. Будет разыграна ваза, подаренная президентом французской республики. Желаю вам выиграть". Прочитав это письмо, Петр Семеныч, репортер, лег на диван, закурил папиросу и самодовольно погладил себя по груди и по животу. (Он только что пообедал.) - Желаю вам выиграть, - передразнил он редактора. - А на какие деньги я куплю билет? Небось, денег на расходы не даст, ска-атина. Скуп, как Плюшкин. Взял бы он пример с заграничных редакций... Там умеют ценить людей. Ты, положим, Стэнли, едешь отыскивать Ливингстона. Ладно. Бери столько-то тысяч фунтов стерлингов! Ты, Джон Буль, едешь отыскивать "Жаннетту". Ладно. Бери десять тысяч! Ты идешь описывать бал французской колонии. Ладно. Бери... тысяч пятьдесят... Вот как за границей! А он мне прислал один билет, потом заплатит по пятаку за строчку и воображает... Ска-а-тина!.. Петр Семеныч закрыл глаза и задумался. Множество мыслей, маленьких и больших, закопошилось в его голове. Но скоро все эти мысли покрылись каким-то приятным розовым туманом. Из всех щелей, дыр, окон медленно поползло во все стороны желе, полупрозрачное, мягкое... Потолок стал опускаться... Забегали человечки, маленькие лошадки с утиными головками, замахало чье-то большое мягкое крыло, потекла река... Прошел мимо маленький наборщик с очень большими буквами и улыбнулся... Всё утонуло в его улыбке и... Петру Семенычу начало сниться.

{02349}

Он надел фрак, белые перчатки и вышел на улицу. У подъезда давно уже ожидает его карета с редакционным вензелем. С козел соскакивает лакей в ливрее и помогает ему сесть в карету, подсаживает его, точно барышню-аристократку. Через какую-нибудь минуту карета останавливается у подъезда Благородного собрания. Он, нахмурив лоб, сдает свое платье и с важностью идет вверх по богато убранной, освещенной лестнице. Тропические растения, цветы из Ниццы, костюмы, стоящие тысячи. - Корреспондент... - пробегает шёпот в многотысячной толпе. - Это он... К нему подбегает маленький старичок с озабоченным лицом, в орденах. - Извините, пожалуйста! - говорит он Петру Семенычу. - Ах, извините, пожалуйста! И вся зала вторит за ним: - Ах, извините, пожалуйста! - Ах, полноте! Вы меня конфузите, право... - говорит репортер. И он вдруг, к великому своему удивлению, начинает трещать по-французски. Ранее знал одно только "merci", а теперь - на поди! Петр Семеныч берет цветок и бросает сто рублей, и как раз в это время подают от редактора телеграмму: "Выиграйте дар президента французской республики и опишите ваши впечатления. Ответ на тысячу слов уплачен. Не жалейте денег". Он идет к аллегри и начинает брать билеты. Берет один... два... десять... Берет сто, наконец тысячу и получает вазу из севрского фарфора. Обняв обеими руками вазу, спешит дальше. Навстречу ему идет дамочка с роскошными льняными волосами и голубыми глазами. Костюм у нее замечательный, выше всякой критики. За ней толпа. - Кто это? - спрашивает репортер. - А это одна знатная француженка. Выписана из Ниццы вместе с цветами. Петр Семеныч подходит к ней и рекомендуется. Через минуту он берет ее под руку и ходит, ходит... Ему многое нужно разузнать от француженки, очень многое... Она так прелестна! "Она моя! - думает он. - А где я у себя в комнате поставлю вазу?" - соображает он, любуясь

{02350}

француженкой. Комната его мала, а ваза всё растет, растет и так разрослась, что не помещается даже в комнате. Он готов заплакать. - А-а-а... так вы вазу любите больше, чем меня? - говорит вдруг ни с того, ни с сего француженка и - трах кулаком по вазе! Драгоценный сосуд громко трещит и разлетается вдребезги. Француженка хохочет и бежит куда-то в туман, в облако. Все газетчики стоят и хохочут... Петр Семеныч, рассерженный, с пеной у рта, бежит за ними и вдруг, очутившись в Большом театре, падает вниз головой с шестого яруса. Петр Семеныч открывает глаза и видит себя на полу, около своего дивана. У него от ушиба болят спина и локоть. "Слава богу, нет француженки, - думает он, протирая глаза. - Ваза, значит, цела. Хорошо, что я не женат, а то, пожалуй, дети стали бы шалить и разбили вазу". Протерев же глаза как следует, он не видит и вазы. "Всё это сон, - думает он. - Однако уже первый час ночи... Бал давно уже начался, пора ехать... Полежу еще немного и - марш!" Полежав еще немного, он потянулся и... заснул - и так и не попал на бал французской колонии. - Ну, что? - спросил у него на другой день редактор. - Были на балу? Понравилось? - Так себе... Ничего особенного... - сказал он, делая скучающее лицо. - Вяло. Скучно. Я написал заметку в двести строк. Немножко браню наше общество за то, что оно не умеет веселиться. - И, сказавши это, он отвернулся к окну и подумал про редактора: - Ска-атина!!

{02351}

ПЕВЧИЕ

С легкой руки мирового, получившего письмо из Питера, разнеслись слухи, что скоро в Ефремово прибудет барин, граф Владимир Иваныч. Когда он прибудет - неизвестно. - Яко тать в нощи, - говорит отец Кузьма, маленький, седенький попик в лиловой ряске. - А ежели он приедет, то и прохода здесь не будет от дворянства и прочего высшего сословия. Все соседи съедутся. Уж ты тово... постарайся, Алексей Алексеич... Сердечно прошу... - Мне-то что! - говорит Алексей Алексеич, хмурясь. - Я свое дело сделаю. Лишь бы только мой враг ектению в тон читал. А то ведь он назло... - Ну, ну... я умолю дьякона... умолю... Алексей Алексеич состоит псаломщиком при ефремовской Трехсвятительской церкви. В то же время он обучает школьных мальчиков церковному и светскому пению, за что получает от графской конторы шестьдесят рублей в год. Школьные же мальчики за свое обучение обязаны петь в церкви. Алексей Алексеич - высокий, плотный мужчина с солидною походкой и бритым жирным лицом, похожим на коровье вымя. Своею статностью и двухэтажным подбородком он более похож на человека, занимающего не последнюю ступень в высшей светской иерархии, чем на дьячка. Странно было глядеть, как он, статный и солидный, бухал владыке земные поклоны и как однажды, после одной слишком громкой распри с дьяконом Евлампием Авдиесовым, стоял два часа на коленях, по приказу отца благочинного. Величие более прилично его фигуре, чем унижение. Ввиду слухов о приезде графа, он делает спевки каждый день утром и вечером. Спевки производятся в школе. Школьным занятиям они мало мешают. Во

{02352}

время пения учитель Сергей Макарыч задает ученикам чистописание и сам присоединяется к тенорам, как любитель. Вот как производятся спевки. В классную комнату, хлопая дверью, входит сморкающийся Алексей Алексеич. Из-за ученических столов с шумом выползают дисканты и альты. Со двора, стуча ногами, как лошади, входят давно уже ожидающие тенора и басы. Все становятся на свои места. Алексей Алексеич вытягивается, делает знак, чтобы молчали, и издает камертоном звук. - То-то-ти-то-том... До-ми-соль-до! - Аааа-минь! - Адажьо... адажьо... Еще раз... После "аминь" следует "Господи помилуй" великой ектении. Всё это давно уже выучено, тысячу раз пето, пережевано и поется только так, для проформы. Поется лениво, бессознательно. Алексей Алексеич покойно машет рукой и подпевает то тенором, то басом. Всё тихо, ничего интересного... Но перед "Херувимской" весь хор вдруг начинает сморкаться, кашлять и усиленно перелистывать ноты. Регент отворачивается от хора и с таинственным выражением лица начинает настраивать скрипку. Минуты две длятся приготовления. - Становитесь. Глядите в ноты получше... Басы, не напирайте... помягче... Выбирается "Херувимская" Бортнянского, 7. По данному знаку наступает тишина. Глаза устремляются в ноты, и дисканты раскрывают рты. Алексей Алексеич тихо опускает руку. - Пиано... пиано... Ведь там "пиано" написано... Легче, легче! - ...ви... и... мы... Когда нужно петь piano, на лице Алексея Алексеича разлита доброта, ласковость, словно он хорошую закуску во сне видит. - Форте... форте! Напирайте! И когда нужно петь forte, жирное лицо регента выражает сильный испуг и даже ужас. "Херувимская" поется хорошо, так хорошо, что школьники оставляют свое чистописание и начинают следить за движениями Алексея Алексеича. Под окнами останавливается народ. Входит в класс сторож Василий, в фартуке, со столовым ножом в руке, и заслушивается.