Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое - Николай Варенцов

На другой день после этой поездки я сидел в Кисловодском парке в кафе и пил кофе и думал: как поживает Константин Иванович? Не сделалась бы с ним «кондрашка»3 от такого веселья, выпитого вина и большой денежной для него траты, после того как он очухался от всего этого? Смотрю, а он шествует со своей вчерашней дамой, по его лицу можно было судить, что он еще до сего времени переживает вчерашние впечатления. Он опять держал свою голову назад, это у него всегда бывало во время возбуждения от чего-нибудь, и он что-то авторитетно цедил сквозь зубы своей смущенной даме, заметно сегодня принарядившейся и без резиновых калош.

Мне потом в Москве приходилось часто встречать Константина Ивановича на Бирже, на улицах, в его амбаре, и он всегда стремительно подходил ко мне со словами воспоминаний об этой прогулке в Пятигорск, причем было видно, что эти воспоминания его возбуждали до сих пор, он о ней не мог забыть, каждый раз высказывая свои восхищения.

Я как-то зашел в амбар Маракушева, но его не застал; доверенный меня очень упрашивал подождать его, говоря: «Константин Иванович будет очень сожалеть, что не повидал вас. Он всегда вспоминает о вашем с ним путешествии на Кавказ, от которого он до сего времени в восхищении». Доверенный Константина Ивановича был еще сравнительно молодой человек; его хозяин ценил как хорошего и внимательного работника. Ожидая Константина Ивановича, я с ним разговорился, между прочим, спросил: «Скажите, ведь, кажется, у Константина Ивановича имеется еще дочка-барышня? Вот была бы для вас хорошая невеста». Я заметил, что мой вопрос всколыхнул его давнишние мечты и думы, глубоко засевшие в его душу. Он покраснел как рак и ответил: «Отчего же это невозможно?.. Ведь Константин Иванович сам женился на дочери хозяина, будучи у него служащим». А потом прибавил: «Время теперь только другое, фабриканты сделались другими людьми! Пожалуй, наш брат теперь не подходящ!» Вскоре узнал, что К. И. Маракушев расстался со своим доверенным; при встрече его спросил: «Почему ушел ваш доверенный? Вы им были довольны?» — «Полез не в свои сани, много захотел!» — со злобой ответил Константин Иванович. Из чего я решил, что доверенный намекнул Константину Ивановичу о своем желании относительно дочки, за что немедленно и был уволен со службы.

Я точно не помню год кончины К. И. Маракушева, приблизительно это было в 1910–1912 годах; ко мне пришел его новый доверенный с известием о смерти хозяина. Он сообщил, что явился по поручению сына умершего, сказавшего, чтобы о кончине его отца прежде всего было сообщено мне, так как ему известны приятельские отношения отца ко мне. Рассказал, что Константин Иванович скончался на автомобиле, купленном им в подарок своему сыну, и на первой поездке, как пробной, его сердце не вынесло быстрой езды.

Я поинтересовался узнать от доверенного: много ли Константин Иванович оставил сыну? «Не считая фабрик и других недвижимостей, — отвечал он, — будет не меньше десяти миллионов рублей, а то и больше». Предполагая, что доверенный прихвастнул, я навел справку через банк; оказалось, что состояние его было гораздо больше, чем определил доверенный.

В моей жизни был такой случай: моя матушка предложила в 1906 году одной своей знакомой женщине, только недавно овдовевшей, переехать к ней на квартиру с ее сыном Борисом, так как знала, что ее умерший муж по фамилии Франц не оставил им ничего; и этой женщине, урожденной русской, пришлось заняться рыночной торговлей, от которой пользы оставалось только на пропитание. Комната с отоплением и освещением была отдана ей бесплатно.

Я обратил внимание на этого мальчика Бориса, ему было лет 10–11, учился он в городском училище, и очень хорошо. Его в доме все хвалили за его хороший характер и добрый нрав, а потому, когда он кончил школу, взял его в Товарищество, где я был директором, в качестве «мальчика»-ученика при амбаре. Он быстро освоил дело и скоро начал исполнять должность приказчика, а потом и коммивояжера. Я им и его поведением поинтересовался и от других приказчиков, близких к нему, старался узнавать их мнение о нем. Отзывы о нем были все очень хорошие, только в укор ему ставили жадность. В то время, когда служащие пили чай и закусывали приносимой лоточником разной снедью, Борис кроме чая и черного хлеба, приносимого из дома, ничего не ел, про него говорили, что он имеет уже деньги, и многие служащие и артельщики брали у него взаймы и платили ему проценты. И его уже не называли Боря, а величали Борис Иванович. Летом 1916 года он пришел ко мне на квартиру с расстроенным и конфузливым лицом, извиняясь, сообщил, что он оставляет службу в Товариществе и открывает свое маленькое дельце, и просил поддержать кредитом. Я спросил его: «А как же с деньгами? Ведь без капитала невозможно работать!» Он ответил, что он кое-что скопил и ему его один знакомый дает 20 тысяч рублей, и с этими деньгами он пока обойдется.

Борису Ивановичу в это время было приблизительно 22 года, и я был глубоко уверен, что при его знании дела, строгом поведении он к 40 годам его жизни будет очень богатым человеком.

У него действительно дела пошли хорошо, и в конце 1916 года он выплатил 20 тысяч рублей, взятых заимообразно, но революция в 1918 году прикончила его благополучие: он остался без денег и товара. Как он проводил время и что делал в течение [периода с] 1918 по 1922 год, мне не известно, но думаю, что спекулировал товарами, так как в то время это дело давало хорошие барыши.

В 1922 году, когда я вернулся в Москву, [то] вошел в одно торговое товарищество, после того как была разрешена торговля частным лицам. В это время ко мне явился Франц и просил его взять в приказчики. Я с охотой эту его просьбу исполнил. В 1924 году, когда была запрещена оптовая торговля частным лицам, товарищество закрылось, и Б. И. Франц открыл свое дельце на рынке с одним из бывших моих служащих, но эта компания быстро распалась, и обиженный Францем компаньон пришел и рассказал мне, что Франц сильно воровал у нас в товариществе, выкрадывал самые дорогие шелковые материалы и этими товарами набита его комната.

Но Франца в свою очередь правительство скоро освободило от этих товаров, и он опять остался безо всего. Поступил приказчиком в какой-то трест, где был уличен в воровстве и сослан на несколько лет «в страну, не столь отдаленную». Когда вышел срок его ссылки, он зашел ко мне. Я задал вопрос: «Как вам было не стыдно воровать в тресте?» — «Я не считал за грех там воровать: у меня взяли все, что я потом кровью, недоеданием, с большими другими лишениями составил себе, и был лишен всего этого, почему же мне хотя частицу было не вернуть себе?» Эта-то идеология испортила молодого, подающего большие надежды человека, он морально уже погибший был человек, так как в нем совершенно отсутствовало чувство мудрости. Он поступил на службу опять, но больше он ко мне не приходил, но, быть может, опять находится «в местах, уже более отдаленных». Ведь так трудно испорченному человеку войти в полное нравственное равновесие.

В моем торговом доме4 снимал помещение для торговли железом Иван Михайлович Квашнин. Он тоже сделался купцом из «мальчиков», сначала торговал старым железным хламом, потом торговля у него расширилась, начал торговать новым железом и изделиями из него, помещаясь в одном растворе лавки.

Квашнин обладал почтенным и солидным видом, отдаваясь всей душой только делу, но думается, что он был крутого нрава и его служащим приходилось от него переносить многое. Потом он снимал у меня три лавочных раствора, и ему в деле помогали двое сыновей и несколько приказчиков с «мальчиками». Я был у него постоянным покупателем; не знаю, почему у меня сложилась привычка с полученными счетами при уплате мною обращаться очень небрежно: мял их в кулаке и засовывал в карман пальто, тем смущал людей с плохими наклонностями, думающих, что счета мною бросаются, а потому можно будет требовать уплаты по ним вторично. Но между моими многими привычками была и хорошая, которой держался всю жизнь: при подаче счета немедленно уплачивать по нему, если не требовалось особой проверки. Я заметил, что таковая привычка мне давала возможность покупать сравнительно дешевле, чем лицам, задерживающим уплату. Производя у себя какую-то большую стройку, где требовалось много железа, я все нужное количество покупал у И. М. Квашнина и, конечно, немедленно уплачивал по доставке счетов. Является как-то ко мне Квашнин и заявляет: «Шесть месяцев тому назад вы взяли у меня кровельного железа на шесть тысяч рублей и денег не уплатили». Это заявление меня рассердило, я был уверен, что деньги ему уплачены, но счет, скомканный и опущенный небрежно в карман пальто, давал возможность думать Квашнину, что я его бросил, так отчего же не получить с меня еще раз? Я начал над ним иронизировать и в свою очередь делать мины, что, пожалуй, у меня счета от него не имеется, и довел его до полной уверенности, что он в своих мыслях прав; но уплатить ему вновь отказывался, объясняя тем, что для Квашнина сумма в 6 тысяч рублей большая, и как он мог за мной ждать 6 тысяч в течение шести месяцев, когда за кровельное железо обыкновенно уплачивается немедленно, как в булочной за хлеб. Дело дошло у меня с ним почти до полного разрыва, и я видел, что он готов наговорить мне разных дерзостей, чтобы иметь твердую почву к предъявлению ко мне иска в суде. Я вынул его счета, хранящиеся в определенном месте, и подал все их, им подписанные, к великому его удивлению и огорчению. Афера его не удалась, нужно было видеть его дурацкое положение: он готов был зарыдать, и, быть может, от стыда, загоревшейся совести. Нужно признаться, что я от своей привычки мять счета в кулаке и небрежно совать в карман отучился только потому, что оказалось довольно большое количество лиц, желающих получить во второй раз по одному и тому же счету, даже среди них оказались такие, о которых я никогда не мог думать. Один из таковых, не повидав меня, подал в суд; при разборе дела он был посрамлен судьей, которому моим уполномоченным были представлены все подписанные обвинителем счета и даже его письменное условие, из которого судья увидал, что оплатил ему больше, чем было у нас соглашение, так как считал, что работа была произведена подрядчиком дешево.