Слепой боец - Юлия Горишняя

Сверху это было видно так, как будто ветер ворошит на стене плотный покров шерсти, расстеленной для просушки. Комки шерсти были темные, и в них попадались пестрые или светлые искорки. Потом вдруг стало видно облако рыжей пыли, которое заклубилось, словно выстреливая себя из себя наверх, и сразу же его понесло ветром так, что накрыло почти все алтарные предаллеи перед северной стороной храма, — это когда упала лестница. Хено смотрел туда, потому что нужно было же ему что-то делать. Им овладело такое отчаяние, что на пелену пара, отделявшую монастырь и Трон Модры от залива и северных черных скал с их бакланьим криком, он даже не оглядывался. И он непрерывно думал, как же теперь быть, но только придумать ничего не мог. «Наверное, Модра не хочет, чтоб мы это делали», — подумал вдруг он. И еще он подумала: «Все равно как в Глаза смотреть». Из-за того, что он подумал об этом, он вспомнил, как смотрел вчера на безмерное могущество Породителя Тьмы. Между небом и землей не было никого, кроме него, в это мгновение. «Заклинание, — подумал он. — Заклинание же!»

На галерее помещалось одновременно сражающихся, в ряд, всего четыре человека. Целых четыре человека. Топоры разбивались, щиты трещали и часто были уже изрублены так, что разлетались с одного верного удара. Но сзади на смену напирала новая сила, которая была всемогуща, но двигалась самыми простыми путями и так, чтоб меньше всего было затрат.

Молодой прислужник бормотал заклинание, захлебываясь не то от ветра, не то от собственной спешки. Он плотно закрыл глаза. Картина Королевской Стоянки и того, как выровнялись в ней корабли, твердо лежала перед ним, так, как видел это вчера Глаз со склона Трона.

Модры. Три больших корабля в глубине залива. Шесть других и еще один, помельче, кормой к берегу. Три более коротких с другой стороны. Еще один между тремя и шестью, притянутый носом к пляжу. Вокруг рамка высоких скал, скалы чуть ли не отвесные, черные и тускло играют искорками, море под ними кажется провалом и в тени почти черное, корабли расчерчены черными полосками спущенных мачт, кроме одного. Потом все это стало поворачиваться, поворачиваться, сохраняя солнечный свет и расположение линий бортов, восточный склон расступившихся скал становился ближе и выше, со всеми своими крошечными хворостинами молочайников в трещинах камня, с блеском разломов; до него было около восьмисот локтей расстояния, если в локтях, но зато все эти восемьсот — сверху почти по прямой. Потом хено открыл глаза, чтобы совместить картину, которая стояла перед ним, с какими-нибудь ориентирами — скалами, в нескольких местах торчавшими над сизой раздерганной тканью пара, пробивая ее, как острова.

Какой там ветер, внизу, в заливе? Наверное, почти никакого. А здесь — такой, что относить стрелы будет очень сильно, а стрелять надо несколько поперек его. Если бы это было упражнением, это было бы трудное и углубленное упражнение.

На свете по-прежнему не было больше никого. Все люди, которые что-то сделали для того, чтобы он оказался здесь, сделали все, что могли, а теперь они словно и не существовали. Монастыря тоже не было. Ветер, оказывается, слегка качался и носил корзину из стороны в сторону. Едва-едва заметно. Хено вдруг понял, что стреляет, неправильно, потому что злится в мучительной, нетерпеливой ярости на каждый свой выстрел, но он уж не мог иначе.

Дозорщики, сторожившие по краям скал над заливом, не заметили ничего особенного, потому что от них летающего дракона пар тоже закрывал. Не знали они, кстати, и того, что происходит у стен монастыря, оттого что мешал все тот же пар и они были заняты делом, а ежели кому интересно, как идет наступление, так будет надобно — придут и скажут, а с места, на какое поставлен, трогаться не моги.

Заметила происходящее только оставленная у кораблей охрана, но она была невелика, не более трех-четырех человек на корабль, это было дурно — так мало пароду оставить на стоянке, но ведь все прямо взбесились с этой Моной. Одна из стрел упала прямо перед глазами сторожа и рассыпала угольки по базальтовому песку. Это была одна из первых, другие только зашипели по низеньким волнам. Тогда он обернулся, ничего не понимая, в небо. По небу протянулась полоса, потом еще одна, очень быстро. Но когда задымилась «Черная Голова», она занялась сразу, а там было шесть кораблей, близко друг к другу, и еще тариби — тот, Сколтисов. Искры полетели столбом, не облиты ведь водой корабли, постояли на спокойной воде, высохли борта и палубы. Самое страшно было, что непонятно — как. Чтоб попасть, почти сверху должны стрелы проваливаться, из монастыря так даже цангра не достанет. Если бы не было так непонятно, они бы настолько были ошеломлены, но тут ужас был почти суеверным — монахи Моны, о которых ходили россказни, будто все могут, у которых за их стенами та-акое понаворочано… Ужас был почти суеверным, а боль была — почти как пожар под ребрами. Забыв о том, где чьи, бросились растаскивать суда, но людей было мало, слишком мало…

У дозорщиков на скалах души стали разрываться пополам, потому что ведь все равно — с места сойти не моги! А Ваки Мышиный Мятлик (у него очень хороший был огорожен луг на верховых пастбищах, отчего и такое прозвище) побежал за помощью. Он был с «Зеленовласки», этот Ваки. Но до войска добраться — это, как ни торопись, столько времени, сколько нужно, чтобы два раза проговорить ди-герет, а еще пока вернутся с подмогой обратно… Да тут, непогода нас разрази всех, половина кораблей погорит! И если не растаскивать и не тушить, все погорят. Это уж точно. Хорошо, что новые огни не занимались. Хотя могли, наверное. В любой момент.

Хено не мог узнать, получилось что-то путное или нет, а потом, когда увидел дым, тоже не мог понять, правильный это дым или больше, чем надо, или меньше, чем надо, и что такое больше или меньше, и он просто измывался над своей душой, дрожа от нетерпения, пока не расстрелял весь запас. Тогда он опустился на дно и обхватил колени руками, сжавшись, как мог. Всю эту корзину ветер пронизывал насквозь, но ему не было холодно.

Ничто не загорелось за все это время, хотя могло, сколь ни обрабатывали против этого корзину и его самого, но что не сгорел — его не удивляло. Он был один, и теперь он тоже был не нужен, как все те люди, что сделали этого дракона и подняли его, но одиночество хено не было страшно, и даже не было занимательно или больно; и Модра не хотел того, что он сделал, но и это его теперь не волновало. Что-то он вынул из своей души, и что-то вошло туда. Он больше не знал, что такое кощунство. Это было только слово, и он был маленький хено, и он не понимал слов. Он сделал то, ради чего его сюда послали. Нет, он сделал то, чего хотел сам. Нет, он сделал то, что через него пришло в мир, и он не смог удержать это за границей.