Пари с будущим - Сергей Гомонов

На сей раз я нарушу собственный обет и снова надену европейское платье. Но этого мало. Нарушу я и второй обет: быть полностью откровенным перед собой и другими.

«С одного выстрела, сура?»

«Без единого выстрела, Шива»…

— Осенью я еду в Германию, Кастурбай.

Она, та девочка, с которой нас поженили еще детьми, старилась вместе со мной. Сейчас я смотрю в ее смуглое круглое лицо с тенями прожитых годов, добрые влажные глаза с печальным взором, и чувствую, что есть в ней что-то от Савитри. И она становится оттого еще роднее.

— Бапу?! — удивляется она и прекращает прясть. — Как в Германию, Бапу? Зачем?

Я складываю ладони перед собой и подношу пальцы к губам. Мне будет трудно объяснить ей это, но она единственный человек, который в самом деле способен мне помочь остановить Тараку, а вместе с ним — того, кто через двадцать лет оружием и руками солдат своей страны уничтожит десятки миллионов жизней. Она всегда шла рядом со мной и смотрела в ту же сторону, куда смотрел я. Историю искалечили, когда открыли «Тандаву» и выпустили извергов. Мы должны вернуть всё это на прежнее место. Без единого выстрела. Ахимса.

— Послушай, если я скажу тебе что-то, чему трудно поверить сразу, но поверить нужно — ты готова будешь дослушать до конца и принять мои слова?

Я уселся на циновке напротив нее. Кастурбай склонила голову к плечу, поправила очки, глядя между тем на меня поверх стекол, и между бровями прочертилась морщинка.

— Сейчас в Мюнхене живет один неизвестный художник. Не удивляйся, что я о нем знаю: будем считать, я видел пару его работ. Он пейзажист-недоучка, у него неуравновешенный характер, из-за чего он срывался на людей в художественной академии, куда пытался поступить. Ему не отказали, а предложили стать архитектором, он превосходно рисует городские пейзажи. Но в силу своего болезненного самолюбия он отказался, резко ответил преподавателям, и во второй раз его уже не пустили на порог. Этот пейзажист прошел войну, он озлоблен и политизирован… Кастурбай, если, зная все это, сейчас ничего не предпринять, то через двадцать лет в мире свершится побоище, каких еще не видел белый свет. Мне был сон, поверь мне.

Она утерла сухие губы:

— Но, быть может, это всего лишь наваждение?

— Верь мне, Кастурбай. Это не наваждение. И еще. Художнику, о котором я сейчас говорю, интересна история культуры нашей страны, история нашего с тобой народа. Став политиком, он переврет ее так, как будет выгодно ему, если сейчас мы не воспользуемся последним шансом…

— Что же тут следует сделать? Не убить же? Вдруг все-таки этого не случится, а сон был просто сном, Бапу?

— Нет, не убить, конечно. Я хочу сделать по-другому. Когда-то я не получил возможности поговорить с ним, и он, скорее всего, не желал бы меня выслушать. Теперь же…

11 сентября 1919 года самый популярный вопрос у мюнхенских ценителей искусства звучал так: «Кто устроил эту выставку?» Это было неслыханное происшествие даже для привычной ко всему богемы из проигравшего мировую войну государства.

Поговаривали, некий чудак-меценат с Востока углядел в одном из начинающих здешних художников недюжинный талант и предложил этому… как его?.. Арнольду?.. нет, кажется, Альбрехту… или Адольфу?.. словом, неважно, как его имя, главное то, что один состоятельный… китаец?.. японец?.. а может, вообще индус предложил автору картин представить их на выставке. И не пожалел денег на огласку, назвав при этом себя всего лишь как жюльверновского персонажа — господином Немо.

Возможно, не будь все окружено такой зловещей таинственностью, на это странное мероприятия особого внимания никто бы не обратил. Но господин Немо — ходили слухи, он носил чалму, круглые очки с плоскими стеклами и совсем не по-европейски искренне улыбался всем встречным, — привлек сюда прессу и не поскупился даже на кинохронику. Это был доселе невиданный способ рекламы: до него на подобное не решались даже в отношении маститых творцов, да и к чему, ведь слава бежала впереди великих…

— Кажется, в этих картинах и в самом деле что-то есть… — сомневалась публика.

Отзывы были противоречивы. Кто-то завистливо шипел, будто шарлатану и прохвосту повезло стать протеже какого-то богатея.

— В их Индиях, душечка, вся земля наполнена драгоценными камнями, а эти обезьяны скачут голыми по деревьям! Одно слово — дикари и язычники, хуже жидов!

Иные соглашались, что в этих акварельных этюдах действительность отображена мастерски и с душою:

— Стоит лишь подтянуть техническую сторону… Но некоторые уже и сейчас — весьма и весьма!

Третьи упирали на то, что автору решительно не удаются человеческие портреты в отличие от «портретов собак»:

— Взгляните, он избегает рисовать взгляд, у всех людей на его набросках глаза или опущены, или отведены в сторону настолько, насколько это делает невозможным их увидеть, а в целом он предпочитает писать фигуры со спины или вдалеке!

И тут-то все наконец поняли главную идею анонса выставки, где открыто говорилось: «Художник, скрывающий глаза. Художник, чьи портреты не станут сверлить вас пристальным взглядом и не откроют своей души»… Это было честно, эпатажно и… в самом деле чертовски интригующе!

Через несколько часов после открытия на показ уже ломились, а картины подвергались бурному обсуждению. С каждым часом зрители все нетерпеливее требовали автора, но он не показывался и никак о себе не заявлял.

— В конце концов — а существует ли вообще этот герр Гитлер? — пронесся шепоток. — И что это еще за факир с Востока?

Присутствующие переглядывались.

Герр Немо тоже не торопился представить свое лицо объективам фотокамер.

— Может быть, этот белокурый красавец с черной повязкой на глазах, что на вывеске, и есть сам художник? — с подачи журналиста светской хроники размечтались молодые фройляйн.

На пресловутой рекламной вывеске и впрямь красовался блондин с буйной гривой длинных — не по современной моде! — волос, чувственными мужественными губами и плотно завязанными черным шарфом глазами. Сначала всем показалось, что это какой-то из нынешних молодых малоизвестных актеров. Постепенно мнение зрителей менялось. Все начали верить тому, что на плакате изображен сам художник.

Объявили о приезде профессора художественной академии Фердинанда Штегера.

— Мой друг, художник Макс Цепер, однажды представил мне работы этого молодого человека, — рассказал профессор подскочившим к нему журналистам, которые уже изрядно осоловели за столько часов неопределенности. — Самому мне видеть герра Гитлера не довелось, но я тогда сразу оценил его картины довольно высоко. Это совершенно незаурядный талант, который необходимо развивать. Начинал он у небезызвестного австрийского профессора Ашбе. Впрочем, герр Цепер сообщил также неутешительную новость о том, что Адольф воевал и попал в газовую атаку, в результате чего утратил зрение и пока не пишет картин, пытаясь восстановиться.