Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

В нашей половине комнаты перед окнами рядом стояло два одинаковых стола, каждый с двумя ящиками, мой — левый — беспорядочно заваленный бумагами, Алешин — правый, а еще дальше справа у окна, на тумбочке под самодельным стеклянным колпаком, стояло чудо мастерства — крупномасштабная модель воображаемого эсминца. Она была сделана одним перочинным ножом, с еще большей тщательностью и точностью, чем мелкоразмерный флот. На малых моделях не было ни снастей, ни радиоантенн, потому что в том масштабе их нельзя было воспроизвести. Но на этой модели были и снасти, и антенны. Не было нитки, настолько тонкой, чтобы правильно воспроизвести канаты и провода в масштабе — и они были натянуты из тончайших нитей столярного клея.

Это было не просто моделирование — это была поэзия военно-морского флота, унаследованная от отца, но еще приумноженная. В этой жизни Алеши участвовал только я (мы разыгрывали с ним по сложнейшим правилам игры морскую войну между Всрсном и США) и еще Дима Курбатов. Сюда не допускались другие его друзья, хотя дружба с ними у Алеши была очень тесной. Вообще весь класс его (он учился в бывшем Александровском лицее — в школе на улице Рентгена, в двух шагах от нашей Скороходовой) был очень дружным, а Алеша всячески поддерживал его солидарность. Это он сочинил забавную классную «Школьную энциклопедию» и он же перед расставанием в десятом классе весной 1936 г. написал каждому однокласснику по стихотворению. Сборник этот, к сожалению, не сохранился; помню только коротенькие стихи, посвященные товарищу, поступавшему в мореходное училище:

Ну, капитан, погляди на компас,

Отдавай концы, да и в путь;

Но, капитан, не забудь про нас,

Про нас, смотри, не забудь.[113]

Но самыми близкими школьными друзьями и теми, кого нам приходилось видеть и дома, были тогда неразлучные Фима Эткинд и Эрик Найдич. Фима, хорошенький черный кудрявый мальчик, с острым (сквозь очки) взором живых глаз, чуть-чуть нахальный; Эрик, со слегка неправильными чертами лица, выглядевший явно неглупым, но пока каким-то наивным. К их тройственной (вместе с Алешей) компании примыкали две девочки — хорошенькая Катя Зворыкина и на вид незаметная, но добрая и способная Гета Волосова, да еще поклонник (и вскоре муж) Геты — молодой медик Леня Салямон, поразительный красавец, с глубокими черными глазами пророка.

С ними было связано памятное событие в жизни Алеши. Уже после того, как я переехал к Нине, родители купили ему красивую шубу. Надо было жить в середине 30-х гг., чтобы понять, какое это было важное и неповторимое событие. Алеша ей очень радовался. Надев шубу, он пошел в гости к Гете Волосовой, где встретил Леню Салямона; после приятно проведенного вечера они с ним вышли в переднюю коммунальной квартиры — и не обнаружили Алешиной шубы! До дома был один квартал — добежать было не трудно, но обида! В милиции к заявлению о краже, конечно, отнеслись вполне индифферентно. Нужна была воля, чтобы это огорчение обратить в шутку. По образцу шумевшей тогда, в связи со всесоюзным юбилеем Шота Руставели, поэмы «Витязь в тигровой шкуре» (1936) была сочинена поэма «Что-то в тигровой шубе» (произносилось «Шо-то в тигровой шубе»). В ней описывался в эпических тонах визит Тариэла и Автандила в замок Нестан-Дареджан, охраняемый бешеной волчицей и пятьдесят одним запором:

Посидели, поболтали — вот уже пора идти:

Тариэлу с Автандилом до трамвая по пути –

Но никак они не могут шубы собственной найти!

Видно, кто-то наши шубы из передней тихо спер!

Смотрят витязи — отвинчен пятьдесят один запор,

Брошен бешеной волчице в пасть разинутую мор

И бесследно испарился, точно дым, нахальный вор!

Тариэл тогда воскликнул: О, я жалкий мещанин!

Как теперь пойду ходить я по морозу, как кретин?

В чем теперь пойду гулять я с несравненной Тинатин?

Это показывает, что эпизод происходил несколько позже — несравненная Тинатин была Нина Луговцова, будущая Алешина жена, которая в 1936 г. не появлялась в поле нашего зрения, хотя тоже была из Алешиных одноклассников. Но до нее была другая, несчастная любовь, о которой никто, даже из ближайших друзей, от скрытного Алеши ничего не знал, а я догадывался по показанным мне стихам:

Степь

По степи я ходил вчера.

Вспоминались мне вечера,

Вспоминались мне знойные дни, –

Так и ты обо мне вспомяни!

Расскажи, для чего же ты

Появилась из темноты,

Из тумана забытых дней, –

Ушибить мое сердце больней?

Первый раз я плакал в рукав,

Горю волю при звездах дав,

Ветру я рассказал про все, –

Ветер — пусть до тебя донесет!

1934

Вечер в степи

То же небо смеется ехидно,

Расстелив свой ковер надо мной,

То же море шумит обидно,

Тот же ветра немолкнущий вой.

Каждый день так похож на брата,

Что с зарею ушел вчера,

Тех же гор неподвижные латы

Разбросали лучей веера.

Та же степь потаенным ухом

Мои мысли слушает зло;

Опьяненный полынным духом,

Расправляет орел крыло.

Видит он то, что нам не видно,

Знает то, что не знаем мы…

То же море шумит обидно

Средь идущей на Землю тьмы.

1934

Прощанье

Что же, уезжаю,

Я с тобой прощаюсь.

Люди по перрону бегают спеша…

Молча провожаешь

Встречи я не чаю

Вот, у лет грядущих можно поспрошать

Солнце блещет ясно,

Море плещет яро,

Словно тоже хочет мне сказать «Прощай!»

Что же, все прекрасно

Надо жить не даром –

Север, снова желтой осенью встречай!

Я не обижаюсь

Я любви не чаю

Жизнь и так, по-моему, очень хороша

Что же, уезжаю

Я с тобой прощаюсь

Люди по перрону бeгaют, спеша.

1935

Все

Соленый пепел строк лиловых,

Листов измятых серый ком,

Шипенье в печке щеп сосновых…

А город белый — за окном.

Целует пламень жарко строки,

Как я когда-то целовал,

А пламень жжет, а пламень строг — и

Он косит строки наповал.

А в этих строчках столько жарких,

Забытых чувств, забытых снов –

Что пламя вспыхивает ярко

Зубцами желтых языков.

Но вот последних букв узоры

Слизнул горячим языком

Меня простит за все укоры

Вот этот теплый пепла ком.

1936

Утро

Утро разливается

Над морским туманом,

Солнце подымается

Из за моря краном,

Серый дым таинственный

Тает в бледной мгле,

Солнца луч единственный

Виден на земле.