Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

Поэтому русское общество издавна и систематически питалось превратными, обезображенными часто до неузнаваемости данными того, что находилось в ведении людей устного и печатного слова – политики, обществоведения («социологии»), политической экономии, искусства и искусствоведения, философии, богословия, литературы и литературоведения. «Духовная» работа радикальной интеллигенции сводилась, в сущности, к тому, чтобы замалчивать, травить и чернить все мало-мальски ценное, а в случае невозможности полного удушения подносить все это в отрицательно разлагающем, субверсивном или превратном смысле. Так из Пушкина и Чаадаева сделали революционеров чуть ли не вроде Бакунина и Ткачева, из Достоевского – психолога, сбившегося в реакцию, а из Гоголя – обыкновенного писателя реалиста и обличителя (Белинский все время настаивает на «обыкновенности» Гоголя, то есть на обыкновенности одного из самых необыкновенных людей, когда-либо живших в России и на земле). Когда же такая трансформация не удавалась, то не щадили и величайших гениев, до Гёте и Пушкина с Толстым и Достоевским включительно. Никто иной как Белинский объявил Боратынского ничтожеством (гораздо ниже Кольцова, объявленного гением!!); Белинский же смешал с грязью Гоголя, объявил «паралич» в его лучших и гениальнейших вещах. Собственно, Писареву после Белинского было уже нечего делать, и он пришел на готовое, так же как и Михайловский. Целая плеяда первоклассных творцов всевозможных наций, но гл. образом русских, была опозорена, ошельмована, сослана на духовную каторгу и запрещена к чтению и обращению – до Тютчева, Фета, Аполлона Григорьева и Случевского включительно. А если к ним прибавить Лескова, Писемского, Константина Леонтьева, Каткова, Юркевича, Владимира Соловьева, Н. Федорова, Лопатина и проч.!..

В области хозяйственной жизни и внешней политики наблюдаем аналогичные явления, которые все можно охарактеризовать словами пораженчество и искусственное революционное обнищание. Народнический культ общины превратился в средство вторичного закрепощения крестьянства, а борьба с так называемой «буржуазией и кулаками» – в откровенное средство экономического уничтожения и обнищания народа. Грюндерство и ревизионизм стали чуть ли не предельно поносными словами. Особенно здесь отличился пресловутый Н.К. Михайловский, объявивший в пику Достоевскому за его «Бесы», что главным и в сущности единственным «бесом» надо считать не что иное, как «бес народного богатства »… Каково?! Считалось, что богатый и цивилизованный народ нельзя будет спровоцировать на революционный взрыв достаточно истребительной силы, навязать ему нигилистически безбожное мировоззрение…

Отсюда и характерное пораженчество революционеров-раджалов, а также их площадной ура-патриотизм в отношении к тоталитарной советчине.

Родиноненавидение превратилось у радикалов в своеобразный, так сказать, «эмоциональный догмат». Этот догмат родиноненавидения лег в основание самой настоящей, формальной государственной измены, продажи своей родины, пусть и республиканской, чужим нациям и государствам, пусть буржуазно-помещичьим, пусть монархическим. В качестве примера достаточно привести такое грандиозное преступление, как продажа Лениным России (уже республиканской) Германии – вполне монархической и буржуазно-помещичьей, да еще во время самой опасной и кровавой из всех войн, когда-либо ведшихся Россией за свое элементарное существование. Убиение России шло таким образом как извне, руками германского главнокомандующего Людендорфа, так и изнутри, коммунистической чекой из дул китайцев и латышей, которыми командовал поляк Дзержинский, за что ему и воздвигнут в Москве памятник.

Предоставляем слово В.В. Розанову, который дал уничтожающую характеристику радикалыцины, проживавшей заграницей во главе с Лениным в ожидании войны и поражения, жертвой которых должна была стать и стала Россия. Приводимый нами замечательный фрагмент напечатан в журнале «Богословский Вестник» за март 1913 г. и, как и подобает нам «ленивым и нелюбопытным», остался в свое время совершенно незамеченным (а многие ли даже до нашего времени прочли по-настоящему «Бесы » Достоевского и разобрались в них?).

«Что же нам делать с этими детьми, проклинавшими родную землю, проклинавшими ее все время, пока они жили в России, проклинавшими устно, проклинавшими печатно, звавшими ее не «отечеством», но «клоповником», «черным позором человечества», «тюрьмою» народов, ее населяющих и ей подвластных? Что вообще делать матери с сынами, вонзающими ей в спину нож? Ибо таков смысл революции, хохотавшей в спину русским солдатам, убиваемым в Маньчжурии, хохотавшей над ледяной водой, покрывавшей русские броненосцы при Цусиме, хохотавшей и хохочущей над всем русским – от Чернышевского и до сих пор… Об этой матери в этой загранице они рассказывают, что она всего только блудница и всего только воровка, которую давно надо удавить на веревке»…

«Что же вы мучите Россию, что же вы тянете жилы у старухи 900-летней старости, 900-летнего труда, 900-летнего терпения, которая собирала дом свой 900 лет!» И далее очень характерная тирада, живописующая самодовольное чувство безгрешного и безошибочного совершенства радикально-революционной интеллигенции: «Это "райские люди", невинные, непорочные, без грехопадения в себе и только немного нуждающиеся в деньгах. Вот некоторое мамашино наследство им интересно ». И далее об основной теме агитации «невинных», «райских» и «без грехопадения в себе людей»:

«Они будут нашептывать нашим детям, еще гимназистам и гимназисткам, что мать их воровка и потаскушка, что теперь, когда они по малолетству не в силах всадить ей в спину нож, то, по крайней мере, должно понатыкать ей булавок в ее постель, в ее стулья и диван, набить гвоздочков везде на полу… И пусть мамаша ходит и кровянится, ляжет и кровянится, сядет и кровянится… Ибо революция есть «погром России», а интеллигенция – «погромщики всего русского»:русского воспитания, русской семьи, русских детей, русских сел и городов, как все Господь устроил и Господь благословил».

После пятидесяти лет революции и коммунизма, можно ли сказать, что написанное Достоевским есть хоть в малой степени неправда в смысле лжи или клеветы? Это после того, как так называемая «святая ложь» была возведена «товарищами» во главе с Лениным в принцип и стала главным оружием революции.

Глубинные мотивы Чехова

Уничтожение человеческой личности и превращение ее в мелкую дробь были уже показаны во всей своей наготе в «Обыкновенной истории» Гончарова. Чехову, однако, предстояло показать, что эти «дроби» составляют мучительную проблему, ибо здесь все же речь идет о раздробленной и страждущей человеческой личности, за которой остаются ее права на трагедию. Конечно, представляется весьма существенным решить вопрос о «вере» Чехова. Но не только в этом чрезвычайно трудном вопросе, но и о вере вообще следует сказать, что всякого рода попытка брать эту проблему «в лоб» и «приступом» показывает только духовную грубость «приступающего» и к тому же обрекает его на верную неудачу. В самом слове Божием проблема веры взята с чрезвычайной осторожностью, в полутонах, многогранно, антиномично… С несомненностью, грандиозно, в упор тема эта берется лишь в крайних случаях тех героев духа, духовных атлетов, «которых не был достоин весь мир». Это те «Которые верою побеждали царства, творили правду, получали обетования, заграждали уста львов,

Угашали силу огня, избегали острия меча, укреплялись от немощи, были крепки на войне, прогоняли полки чужих;

Жены получали умерших своих воскресшими; иные же замучены были, не приняв освобождения, дабы получить лучшее воскресение;

Другие испытали поругания и побои, а также узы и темницу, Были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке, умирали от меча, скитались в милотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления;

Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущелиям земли» (Евр. И, 33–40).

Конечно, ни Чехов, ни его герои к таким гигантам веры не принадлежали. Да и мучения их были совсем другого рода.

Время Чехова было уже началом русского ренессанса. Чехов чрезвычайно заботился о безупречности формы, о художественности своих творений – и это до крайности раздражало «критиков» из лагеря «светлых личностей». Но этого мало. Чехов затронул такие темы, которые, несмотря на веяние ренессанса в его эпоху, считались все же «запретными». Например, в повести «Рассказ неизвестного человека», где изображена гибель человеческой души, один из важнейших мотивов заключается в том, что подпольным революционером, принадлежащим к разряду так называемых «борцов», «овладевает раздражающая жажда обыкновенной обывательской жизни». Здесь поставлен в очень осторожной, но вполне отчетливой форме тяжелый и страшный вопрос, раньше уже поставленный и решенный Достоевским в «Бесах». Это – вопрос о расчеловечении революционеров (позитивистов, материалистов и атеистов) и о превращении их в лишенных пола и вдохновения «старых чертей» (несмотря на молодые годы), в которых умерло все человеческое и от которых отнято все, кроме жажды всеобщего опустошения, порабощения, опошления и убийства всех, кто не похож на героев из «Что делать?» Чернышевского.