Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

«Трудно тебе идти против рожна», – сказал Господь, явившись своему гонителю Савлу, будущему Павлу. Но пока что – ничего не доходит до «светлой личности» Раскольникова, и он произносит страшные слова отрицательной веры, которым, конечно, аплодировали, аплодируют и будут аплодировать многие безбожники-материалисты, и не обязательно одни только коммунисты.

«– Я не верю в будущую жизнь, – сказал Раскольников.

Свидригайлов сидел в задумчивости».

Эта задумчивость прикрывала ужасное видение своей собственной загробной судьбы, своих собственных грехов и беззаконий

«– А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, – сказал он вдруг.

"Это помешанный", – подумал Раскольников».

Опасность такого безумия не грозит «светлым личностям», и среди них бедному Раскольникову. Нечему «мешаться» и не с чего «сходить». Но Свидригайлов уже был в иных планах и иных измерениях. Его душа ясно подсказывала ему, что в случае его нераскаянности, а потому и непрощенности, ему грозит «ров погибельный», где теряется память о Боге и слова молитвы уже больше на уста не приходят.

«Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал, как человек без силы,

Между мертвыми брошенный, – как убитые, лежащие во гробе, о которых ты уже не вспоминаешь и которые от руки Твоей отринуты.

Ты положил меня в ров преисподний, во мрак, в бездну.

Отяготела на мне ярость Твоя, и всеми волнами Твоими Ты поразил меня.

Ты удалил от меня знакомых моих, сделал меня отвратительным для них; я заключен, и не могу выйти» (Пс. 87, 5–9).

На языке Свидригайлова – ибо здесь для каждого своя манера переживать Слово Божие и пророчество о нисходящих в преисподнюю – это звучит так:

«– Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.

– И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! – с болезненным чувством вскрикнул Раскольников».

Это значит, что черный ужас воздаяния по делом дошел, наконец, и до «светлой личности», которая освободилась от своего глупого «просветительства» и возопила о справедливости. Но лучше и не поминать здесь справедливости, ибо сказано:

«Аще беззакония назриши Господи, Господи – кто постоит»?

Реплика Свидригайлова:

«– Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал, – ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь».

Свидригайлов, конечно, совершенно прав, если под судом Божиим разуметь простое воздаяние, законническое воздаяние равного за равное, простой закон возмездия, о котором мечтал Кант и выше которого он подняться не мог.

Но это есть область мертвого холода – царство сатаны.

«Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался».

Это была, конечно, психологическая «диверсия», чтобы не помешаться. Здесь один из тех пределов ужаса, которые Достоевский нам дал в «Бобке» и в некоторых других, даже у него довольно редких местах своих произведений.

Диверсия, о которой здесь идет речь, – типично русская диверсия. Ею Свидригайлов объясняет то удивительное обстоятельство, что, помимо вполне «делового» характера свидания его с Раскольниковым, поднялся тот вековечный диалог на последние темы и «проклятые вопросы», который так характерен для русских.

«– Нет, вы вот что сообразите, – закричал он, – назад тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили и эвона в какую литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды?»

Здесь следует еще сказать, что свет подлинного, а не «просветительского» – не декартовского сознания возник у обоих врагов-интерпеляторов и помог Раскольникову со Свидригайловым вести беседу на таком уровне только благодаря ужасающим страданиям. Оно обоих их разбудило. Картина, раскрывающаяся перед Раскольниковым, так же как и перед Свидригайловым, очень напоминает то, что по этому поводу говорит шопенгауерьянец Фет в своем стихотворении «Светоч». Это стихотворение правильнее было бы назвать «трагедией сознания, пробужденного страданием».

Ловец, все дни отдавший лесу,

Я направлял по нем стопы;

Мой глаз привык к его навесу

И ночью различал тропы.

Когда же вдруг из тучи мглистой

Сосну ужалил яркий змей,

Я сам затеплил сук смолистый

У золотых ее огней.

Горел мой факел величаво,

Тянулись тени предо мной,

Но, обежав меня лукаво,

Они смыкались за спиной.

Пестреет мгла, блуждают очи,

Кровавый призрак в мир глядит,

И тем ужасней сумрак ночи,

Чем ярче факел мой горит.

Здесь выражение «кровавый призрак» – не риторика и не аллегория – для Раскольникова, да и для Свидригайлова это самая ужасная, хотя и «дикая» хаотическая действительность, выглядящая кошмаром и где кошмар реализуется в действительности, принимая плоть и кровь убитых.

«Преступление и наказание» – узел всех основных тем Достоевского – заканчивается тем, что мы назвали христианским лизисом трагедии. В «эпилоге» выясняются пути Божии неисповедимые, попустившие стрястись над главным героем романа Раскольниковым этой беде. Но, приняв во внимание, что покаяние, несмотря на все его бесконечные трудности, все же осуществилось, уместно вспомнить по этому поводу Слово Божие.

«Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» (Лук. 15,7).

И несомненно, царство сатаны терпит наибольший ущерб не тогда, когда грешник получает «по делам своим», как это очень хочется суду земному, но тогда, когда он кается.

Теперь может идти уже речь о финальном безумии и даже финальной «глупости» дьявола – не имеющего любви, а потому и не могущего понять этой поистине божественной сверхлогики любви. Ему остается только издеваться над ней на основе изобретенных им принципов «просветительства». Но «Вольтерианский смех» есть не более как предсмертная икота ада «над всем смеющегося». К царству бесов обращены громовые слова:

«Над чем смеетесь? Над собой смеетесь!»

В известном еженедельном английском журнале «Обсервер» за 17 марта 1963 г. помещена наделавшая шуму статья Джона Робинсона, епископа Вульвичского, под многозначительным заглавием «Наше представление о Боге должно исчезнуть» (собственно – уйти, Our image of God must go). Острие статьи направлено не только против общепринятого «катехизического» представления о Боге, но и против церковной концепции христианства, как «устарелой». Статья ссылается на естественные науки и не дает ничего существенно нового сравнительно с тем сценическим «либерализмом», к которому нас во множестве вариантов приучили XIX и XX вв. Все же статья Робинсона может служить великолепным трамплином для тех, кто действительно желал бы выйти на свежий и свободный воздух из спертых помещений, где преподается так бездарно и плоско, так отстало, уже не производя впечатления на умы и сердца. Конечно, статья Робинсона может быть и «аргументом» в пользу позитивистического упразднения христианства и с ним – всякой религии. Таким «трамплином» в направлении полного атеизма в XIX веке была «Сущность христианства» Людвига Фейербаха (1804–1872). А между тем, хотя во времена Достоевского это было именно так и Достоевский в своей борьбе с атеизмом имел в виду, главным образом, Белинского и Фейербаха – в наше время даже марксо-коммунисты, при всей их удивительной толстокожести и, скажем откровенно, при всем их чудовищном меднолобии в области философии, метафизики и богословия, отлично разобрались в том, что «антропологический принцип» в философии религии, которого держался Фейербах и которого он был главным творцом, теперь скорее может быть аргументом в пользу религии вообще и христианства в частности. Поэтому он в СССР всячески замалчивается (как и венгерский талантливый марксист Георг Лукач). Из этого видно, до какой степени эволюционировала за сто лет религиозная психология. Это – целая тема, как и то, что Тэйяр де Шардэн назвал «эволюцией принципа эволюции». Ибо этот принцип, столь вирулентный в XIX веке, особенно в его начале и средине, очень много утратил с тех пор из своей антирелигиозной и материалистической вирулентности. Это видно из примера самого Тэйяр де Шардэна, который, будучи фанатиком принципа эволюции и сделав для него, может быть, больше всех, в то же время был искренно верующим священником и дал эволюционной теории такую интерпретацию, которая очень повысила потенциал положительной религиозности.

Каждая эпоха по-своему освещает научно-философские принципы – иногда в противоположном смысле. Пример этого – как раз антропологический и эволюционный принципы. Но самым ярким примером и «наукой на веки» в этом смысле является само христианство. Ведь дело Иисуса Христа в этом смысле нельзя иначе назвать, как самой радикальной революцией в области человеческих представлений о Боге. Надо только уметь видеть эту революцию. К сожалению, то «исправление подвига Христова» Великим Инквизитором, о котором говорит Достоевский, – вполне «удалось» в истории. Христианство мы видим «как бы сквозь тусклое стекло» (по выражению св. ап. Павла). «Великий Инквизитор» предпринял в отношении к Христу и к христианству решительный, глубокий и широкий по обхвату контрреволюционный поход – и достиг того, чего добивался, – христианство стало «ручным», «безопасным» и готовым на все услуги сильным мира сего, включая и того, которого св. Отцы именуют «князем воздушным» и которому служит Великий Инквизитор. Те святые дни, которым нынче «верующие» дают, главным образом (увы!) «гастрономическую», так сказать, интерпретацию (Рождество Христово и Пасха), можно так охарактеризовать словами св. Афанасия Великого: