Анафем - Нил Стивенсон

— Авоську они заглушили, а их передачи я не ловлю.

Я посмотрел на Ороло, который не сводил глаз с западного края неба.

— Думаешь, будет что-то ещё? — спросил я.

— С посадки капсулы прошёл примерно один орбитальный период, — заметил он. — Если Геометры хотят при следующей возможности что-нибудь на нас сбросить, это произойдёт сейчас.

— Сбросить? — переспросил я.

— Ты видел, что сделали с бедной девушкой! — воскликнул Ороло. — На икосаэдре бунт. Возможно, гражданская война. Одна партия хочет делиться с нами информацией, другая готова убивать, чтобы этого не случилось.

— Убивать… и нас тоже?

Ороло пожал плечами. Мы добежали до начала подъёма и оказались в пробке. Я оглядел дорогу, вьющуюся по бортам котлована. Наверху инаки и солдаты бежали, но, по таинственным законам транспортных заторов, мы внизу не двигались совсем. Оставалось ждать, пока пробка рассосётся. Мы были последними инаками в очереди; за нами два взвода солдат, сгибаясь под тяжестью снаряжения, терпеливо ждали, демонстрируя флегматичную покорность извечной солдатской доле. Орифена за их спинами была совершенно пуста, если не считать инопланетного аппарата.

Ороло повернулся лицом ко мне.

— К нашему недавнему разговору, — сказал он с улыбкой, словно приглашая меня к диалогу на кухне трапезной.

— Да? Ты хочешь что-то добавить?

— По существу — нет, — признался он. — Просто события принимают хаотический оборот — возможно, у нас не будет другого случая поговорить.

— Я намерен оставаться рядом с тобой…

— Вряд ли нас спросят. — Он провёл пальцем по ошейнику. — Мой номер нечётный, твой — чётный. Мы можем оказаться в разных палатках или где там ещё.

Очередь перед нами наконец стронулась с места. Самманн, видя, что нам нужно поговорить между собой, протиснулся вперёд. Через две минуты мы уже шли, через пять — бежали трусцой.

Ороло, не переставая поглядывать на запад, сказал:

— Если ты попадёшь в Тредегар и решишь изложить наш сегодняшний разговор, то реакция на твои слова будет сильно зависеть от слушателей — от того, из какого они матика.

— В смысле, проциане или халикаарнийцы? — спросил я. — Мне к этому не привыкать.

— Не совсем так, — сказал Ороло. — Большинство — и проциане, и халикаарнийцы — сочтут его пустой метатеорической болтовней. Несвоевременной тратой времени. А вот если ты будешь говорить с кем-нибудь вроде фраа Джада…

Он замолчал. Я думал, что он просто переводит дух, поскольку теперь мы бежали. Ещё один воздухолёт заходил на посадку перед воротами, и Ороло вынужден был повысить голос. Однако, глянув вбок, я заметил на его лице неуверенность — выражение, которое я меньше всего привык ассоциировать с па Ороло.

— Думаю, — сказал он наконец. — Думаю, они всё это знают.

— Что?

— То, что я говорил тебе раньше. Знают, что это правда.

— Хм…

— И знают по меньшей мере тысячу лет.

— Гм…

— И они… они экспериментируют.

— Что?!

Ороло пожал плечами и горько улыбнулся.

— Аналогия: когда теоры лишились коллайдеров, они подняли глаза к небу и сделали космографию своей лабораторией. У них не было другого способа превратить философию в теорику. Вот так же, когда людей поселили на скалистом утёсе, у них не осталось иных занятий, кроме как думать о том, о чём мы с тобой говорили раньше. И тогда они… некоторые из них придумали экспериментальный способ проверить, правду они говорят или чушь. И отсюда, методом проб и ошибок, со временем развился праксис.

Он подмигнул мне.

— Так ты думаешь, фраа Джад отправил меня сюда, чтобы выяснить, знаешь ли ты?

— Подозреваю, что да. В нормальных обстоятельствах они бы просто перетащили меня в центенарский или милленарский матик… — Он снова посмотрел на небо. — А вот и он! — Сказано это было так, будто Ороло ждал поезда, и поезд наконец показался.

Белая черта разрезала небо пополам, двигаясь с запада на восток, и, не замедляя скорости, воткнулась в кратер вулкана несколькими тысячами футов выше нас.

За мгновение до того, как до нас долетел звук, Ороло заметил:

— Умно. Они не могут попасть точно в капсулу. Но они достаточно знают геологию…

В следующие полчаса я больше ничего не слышал. Слух был хуже, чем бесполезен — я жалел, что не родился глухим.

Фраа Халигастрем научил меня некоторым геологическим терминам, которыми я здесь воспользуюсь. Могу вообразить, как Корд трясёт головой и ругает меня за сухой теорический язык вместо правды чувств. Однако правда чувств — чёрный хаос ужаса и растерянности, и единственный способ осмысленно передать случившееся — изложить ход событий, как нам удалось восстановить его позже.

Геометры кинули в нас камень. Вернее — длинный стержень из какого-то тяжёлого металла, но по сути — тот же камень. Он пропорол четвертьмильную корку застывшей лавы на вершине вулкана и обратился в пар, породив чудовищный выброс энергии, который мы ощутили как подземный толчок. Напряжение разрыва передалось по каналу, пробитому стержнем в породе, расширяя его и отыскивая системы трещин, которые немедленно раздвинула хлынувшая вверх магма. Растворенные в ней газы начали высвобождаться, как в газировке, когда её открываешь. «Вскипевшая» лава при выбросе разлетелась в пепел, который по большей части устремился вертикально вверх и со временем осел пылью на тысячу миль по ветру. Но часть образовала гигантское облако, и оно катилось по склону, как лавина, — ярко-оранжевое, легко различимое в темноте. Когда мы вскочили с дороги, на которую нас бросило землетрясением, и обезумевшей толпой ринулись к выходу из котлована, мы ясно увидели, что палящая туча надвигается, и, если не убраться с её пути, она одновременно раздавит нас, как молот, и испепелит, как огнемёт. Убраться можно было только одним способом: на воздухолётах, стоящих между стеной концента и сувенирной лавкой. Они были рассчитаны только на солдат и снаряжение, поэтому военные выбросили всё, что привезли с собой, освобождая место для пассажиров — инаков. Из воздухолётов летели на землю огнетушители и аптечки — лишний груз, вместо которого можно взять людей.

Дальше всё сводилось к простым расчётам, понятным любому теору. Пилоты знали, какой вес они могут поднять и сколько в среднем весит один человек. Разделив одно на другое, они получали количество людей, которое могут принять на борт. Чтобы не превысить этот лимит, пилоты вытащили пистолеты, а у дверей воздухолётов поставили вооружённых солдат. Военные в основном знали, куда им садиться — они просто возвращались по своим машинам. Орифеняне метались по площадке, спотыкаясь о брошенное снаряжение. Пилоты впускали инаков по одному, указывая на них пальцем, и считали. Время от времени они решали выбросить что-нибудь ещё и взять дополнительного пассажира. Когда мы с Ороло и Самманном добежали до ворот, почти все места были уже заняты. Полные воздухолёты взлетали, иногда — с цепляющимися за шасси людьми. Оставшиеся инаки бегали от одного воздухолёта к другому, и я с радостью видел, что многих всё-таки сажают. Машины Гнеля и Юла стояли с включёнными фарами и двигателями, но самих их видно не было — наверное, они всё-таки попали на борт! А вот Ороло я потерял. Бегущий солдат схватил меня за руку и потянул к воздухолёту, раскручивавшему винты. Комья грязи летели во все стороны. Меня втащили в дверцу, когда полозковые шасси машины уже отрывались от земли. Солдат вскочил на полоз. Я повернулся к дверце, чтобы посмотреть вниз. Самманна и Ороло видно не было — хорошо! Только бы им нашлось место! На площадке осталось только два воздухолёта. Один взлетел, стряхнув двух инаков, безуспешно цеплявшихся за дверцу. Ещё по меньшей мере десять человек остались внизу. Одни обречённо сидели, другие неподвижно лежали, где упали, третьи бежали к морю. Один припустил к последнему воздухолёту, но я видел, что он не добежит — слишком далеко. В голове пульсировала мысль: «Почему не возьмут этих людей — их же совсем немного!» Однако ответ был очевиден: моторы нашего воздухолёта ревели на полную мощь, но машина поднималась не быстрее, чем лезущий по лестнице человек. Люди вокруг торопливо швыряли в открытую дверь всякую мелочёвку, которую можно выкинуть. Чей-то фонарик ударил меня по затылку и упал на пол; я схватил его и бросил наружу.