Подельник эпохи: Леонид Леонов - Захар Прилепин

В Ботаническом саду Токио Леонов разговорился садоводом по поводу одного растения. Леонид Максимович назвал его Pancratium speciosum, что означает панкрациум прекрасный: есть такое вечнозеленое чудо с крупной луковицей бежево-коричневого цвета, с оттянутой шейкой, родом с Антильских островов.

– Леонид Максимович ошибается, – ответил японский садовод, – это не Pancratium speciosum, а Pancratium illiricum!  – он имел в виду панкрациум иллирийский, внешне, прямо скажем, несколько напоминающий первый.

– Нет, – мягко сказал Леонов, – это “Pancratium speciosum”.

Садовод обиделся и принес японскую ботаническую энциклопедию с изображением цветка.

– Это всё равно Pancratium speciosum, врет энциклопедия, – сказал Леонов, и тут, как сам вспоминал, впервые увидел, как японец бледнеет, не веря ушам своим.

– Такого не может быть, – сказал японец шепотом.

– Энциклопедия японская? – спросил Леонов.

– Нет, перевод с американского издания, – ответил садовод.

– А оно есть у вас? Принесите, пожалуйста.

Сходили за американским изданием и уже издалека, приближаясь к русскому писателю, начали, чуть кланяясь, извиняться: да, в их японский справочник прокралась ошибка!

Схожая история случилась в Англии, где Леонов заглянул в Ботанический сад Кью. Старый садовник поначалу объяснялся с гостем из Страны Советов безо всякого энтузиазма, пока тот не остановился возле коллекции орхидей и не поинтересовался: «А где у вас анектохилюсы?» Тут садовник, отступив на шаг, сделал почтительный поклон и, указывая на некую полупотайную дверь, сказал: «Прошу вас, сэр!» Надо ли говорить, что дальнейшее их общение было обоюдно восхищенным.

В сентябре 1967 года Леонов был в Канаде, посетил Ботанический сад в Монреале, и там тоже сбежались все сотрудники, подивиться на русского писателя, который всё знал обо всем и своими вопросами ставил в тупик местных специалистов.

Наталия Леонова перечисляет на русском и на латыни, какие замечательные растения жили вокруг отца, его заботливыми руками взращенные:

«Есть, например, в переделкинском саду горянка – эпимедиум (Epimedium) с кружевными кистями мелких цветов на фоне вздрагивающих от ветра легких листьев. Нельзя не согласиться с тем, что название говорит о воздушном изяществе. И русское и латинское названия клопогона – цимицифуга (Cimicifuga) звучат с математической жесткостью, прямолинейностью, и это вполне справедливо. Растение обладает удивительной графичностью. <…>

Под круглым стриженым тисом пышно разрастается папоротник, легкий, весь состоящий из плавно изогнутых линий, похожий на пришельца из мира эльфов и фей, и название его – Onoclea sensibilis. Оноклея не зря получила свое нежно звучащее имя – чувствительная. Зато ненавидимый садоводами сорняк – осока так и живет всю жизнь под кличкой, похожей на окрик, – карекс (Сагех)!

Цветы симплокарпуса вонючего вылезают из земли весной самыми первыми. Но, главное, они похожи на странную зверушку, старичка или деда-лесовика, но только не на цветок. Вот и название говорит об экзотичности – симплокарпус фоетидус (Symplocarpus foetidus)».

«…Некоторые посетители сада, – вспоминал Чивилихин о Леонове, – с трудом удерживаются от улыбки, когда он с гордостью показывает какой-нибудь жалкий листочек, называет его латинское имя-отчество и восклицает:

– Это драгоценность! Из Чили. Редчайшая вещь. Просто нет цены.

Между тем комментарии эти бывают очень интересными. Вот мы идем по саду мимо сибирского уголка участка “стихийного” леса, мимо зарослей сахалинский гречихи и бересклета. Среди камней – невзрачный плоский бутон свежей зелени.

– Живет! – удивленно-радостно замечает Леонов и опускается на колени. – С югославского высокогорья. Много лет, знаете, мечтал, а когда приехал в Белград, спрашиваю у одного ученого: “Нельзя ли добыть… (тут латынь)?” – “Трудно добраться сейчас, – отвечает. – Но у меня есть в гербарии, года два назад привез, могу подарить”. – “Жаль, говорю, я не составляю гербарии, мне надо живое”. – “А вы привезите, дайте ему земли и воды, тогда посмотрите!” И вот представляете – правда ожило! Какая жажда жизни!»

«К числу папиных любимцев относился дикий пион из Крыма, – продолжает дочь. – Скромное растение украшали круглые листья, покрытые голубоватым налетом. Мои попытки развести этот пион семенами оставались безрезультатны, и я неоднократно просила отца поделиться со мной, дать отводок, кусок корневища. Он отказывался: боялся повредить материнский куст. Вот тут-то и случилось неожиданное – в толпе нарциссов возле моего крыльца появился круглый голубой листок. О, как я лелеяла его! А когда на третий год распустился крупный розовый цветок, позвала отца: “Ну-ка, Леонид Максимович, познакомься с новым жителем!” Он чуть было не заподозрил меня в неблаговидном поступке – тайном похищении куска корневища, что неудивительно: птицы не склевывают семена пиона, а разум отказывался верить в самостоятельное путешествие по саду крошечного алого семечка. Папа с удивлением рассмотрел новоявленного пришельца, потом развел руками и сказал: “Чудо!”

За одним чудом следует другое. Много лет назад, когда я начала увлекаться садом, отец привез молодую яблоньку, и мы вместе посадили ее под моим окном. В центре – яблонька, вокруг нее нарциссы. Неожиданно я обнаружила среди них растение, которое никто не высаживал. На следующий год опознала его – ирис. С трудом дождалась цветения. Но то, что на третий год распустилось, было не цветком, а явлением с большой буквы! Нечто огромное, душистое, редчайшей расцветки! Такие оттенки можно найти на полированной поверхности старинной мебели, в пламени красного дерева. Ничего подобного мне видеть не приходилось. Да и капризны ирисы – требуют дренажа и особой пышной почвы. Вот уж воистину: “Откуда ты, прелестное дитя?!”»

На такие чудеса леоновский сад богат до сих пор: каждый год то одно невиданное растение произрастет в негаданном месте, то другое, в неясной человеку шалости переберется через весь сад и распуститься там, где его не ждали.

Как тут Леонову было порой не взглянуть на мир взглядом языческим и древним!

Почти в каждом произведении Леонова есть тот или иной цветок: они бродят по страницам его – так же, как перелетавшие из романа в роман Набокова бабочки.

Но если бабочка у Набокова символизирует человеческую душу, то цветок Леонова означает отмирание человека, вместе со своей запутавшейся и уже не расцветающей душой.

Есть такой еще в ранних «Записях Ковякина…» пассаж, из письма главного героя к губернатору: «Слышал я, что оранжерейками вы на свободке изволили подзаняться. Это очень хорошо (то есть цветочки – хорошо!). Тем более что человек уже перестал быть цветком природы. Он уже более походит на самый фрукт, готовый упасть».