Николай Гоголь - Анри Труайя

Это было вместительное здание, построенное в стиле ампир, в начале века. Граф и графиня занимали второй этаж. Гоголь обустроился на первом, в двух комнатах, расположенных справа от входа. Одна из этих комнат служила спальней, другая – рабочим кабинетом. В этой последней комнате преобладал зеленый цвет, который всюду бросался в глаза. Зеленый ковер на полу, экран из зеленой тафты перед печью, облицованной фаянсом, зеленой тканью были драпированы два стола, заваленные книгами. Два канапе, выставленные вдоль стен, завершали меблировку этого помещения. В углу комнаты висела освещенная пламенем лампадки поблескивающая икона.

У Толстых, согласно Аксакову, царствовала атмосфера «попов, монахов, ханжества, суеверия и мистицизма». Посты, молитвы, домашнее богослужение каждую субботу, частые визиты священников, чтение духовных книг, обсуждения за столом. Гоголь, пожелавший окунуться в религиозное существование, без сомнения, на себе испытал удушающее и гнетущее воздействие чрезмерного пристрастия к внешнему проявлению веры. Но, по крайней мере, он не имел более материальных забот. Жилье, питание, стирка осуществлялись за счет средств графа. Он наконец уже мог не думать о проблемах с деньгами. Ничто не отвлекало его отныне: ни управление его авторскими правами, которое осуществлялось Плетневым в Санкт-Петербурге и Шевыревым в Москве, ни исключительно привычное наставление своей матери, ни поддержка фонда оказания помощи студентам. Его мечта реализовалась: он стал великодушным благодаря великодушности других. Тем не менее никогда еще он не чувствовал такого малого настроя к работе. Пораженный интеллектуальным онемением, он зевал перед листом чистой бумаги.

«Не могу понять, отчего не пишется и отчего не хочется говорить ни о чем, – писал он Жуковскому. – Та же недвижность и в моих литературных занятиях».[547]

Странная вещь: в ответ на этот внезапный упадок созидательных способностей произошло явное улучшение состояния здоровья. Он хорошо спал и меньше жаловался на неприятности в желудке. Пожимая ему руку, Аксаков отметил, что его рукопожатие стало более энергичным.

9 мая 1849 года в день своих именин Гоголь организовал, как обычно, обед в саду у Погодина. Но друзья, которые были приглашены им, состояли в ссоре между собой. Тот, кто был когда-то вместе, сегодня находились по разную сторону. С постаревшими лицами и душами, они уже представляли собой карикатуру на самих себя.

«Много воды утекло в эти годы. Он позвал всех, кто только были у него в то время. Люди эти теперь почти все перессорились, стоят на разных сторонах, уже высказались в разных обстоятельствах жизни; многие не выдержали испытания и пали… Словом, обед был весьма грустный и поучительный, а сам по себе превялый и прескучный. Когда же, по милости вина, обед оживился, то многие перебранились так, как и ожидать нельзя было».[548]

Эта встреча с фантомами его молодости навеяла на Гоголя ощущение быстротечности жизни.

«Время летит так, что не успеешь оглянуться, – и все еще почти ничего не сделано. Меньше, чем когда-либо прежде, я развлечен; более, чем когда-либо, веду жизнь уединенную, и при всем том никогда еще так мало не делал, как теперь».[549]

Он снова задумался: не прибегнуть ли к испытанному методу – к путешествию. Но на этот раз он и не помышлял отправиться за границу. Он хотел обследовать Россию, для того чтобы лучше все рассмотреть, лучше ее понять и изобразить. Проезжая через Москву, А. О. Смирнова представила Гоголю своего единоутробного брата, молодого Льва Арнольди, и пригласила их обоих собраться в июле в ее владении близ Калуги. После отъезда своей подруги Гоголь был удивлен, что не может больше думать о ней с грустью. Как она постарела! Высохнув и ссутулившись, она сохранила молодость только в блеске своих черных очей. Ее единоутробный брат Лев Арнольди был симпатичным молодым человеком. Проникнувшись уважением к автору «Мертвых душ», он сумел, тем не менее, не досаждать ему неуместными комплиментами или бестактными вопросами. Вместе они стали готовиться к предстоящей поездке. Однажды вечером Арнольди сопроводил своего будущего спутника до дома Толстых, они пересекли Никитский бульвар, прошли мимо блуждающих проституток, выставивших свои округлые бедра и провокационно бросавших на них свои взгляды. Гоголь схватил руку молодого человека и пробормотал:

«Знаете ли, что на днях случилось со мной? Я поздно шел по глухому переулку в отдаленной части города; из нижнего этажа одного грязного дома раздавалось духовное пение. Окна были открыты, но завешаны легкими кисейными занавесками, какими обыкновенно завешиваются окна в таких домах. Я остановился, заглянул в одно окно и увидал страшное зрелище. Шесть или семь молодых женщин, которых постыдное ремесло сейчас можно было узнать по белилам и румянам, покрывающим их лица, опухлые, изношенные, да еще одна толстая старуха отвратительной наружности усердно молились Богу перед иконой, поставленной в углу на шатком столике. Маленькая комната, своим убранством напоминающая все комнаты в таких приютах, была сильно освещена несколькими свечами. Священник в облачении служил всенощную, дьякон с причтом пел стихиры. Развратницы усердно клали поклоны. Более четверти часа простоял я у окна… На улице никого не было, и я помолился вместе с ними, дождавшись конца всенощной. Страшно, очень страшно, – продолжал Гоголь. – Эта комната в беспорядке, имеющая свой особенный вид, свой особенный воздух, эти раскрашенные, развратные куклы, это толстая старуха и тут же образа, священник, Евангелие и духовное пение. Не правда ли, что все это очень страшно?»[550]

Это кошмарное видение – это тоже, конечно, Россия. Но Гоголь не говорит об этой России во втором томе «Мертвых душ». Его Россия будет состоять из добродетели, надежды, труда, дисциплины и веры. Гоголь, в отличие от других писателей, был свободен в том, чтобы эксплуатировать тщетность низменных чувств и возвеличивать христианское смирение. Достоевский, например, тоже на свой манер писал в подобном стиле. Но он, к сожалению, был арестован в апреле месяце за участие в политическом заговоре и заключен с десятками других заговорщиков в Петропавловскую крепость. Комиссия по расследованию изучила дело этих жалких людишек, которые под руководством некого Петрашевского поддались заразе европейских революционеров. Поговаривали, что они будут осуждены на каторгу. Царь усматривал в них духовных преемников декабристов, которых он поверг двадцать пять лет назад. Наверно, он хотел, наказав их, преподнести пример всему опасному духу, который под предлогом свободы помышляет ниспровергнуть имперский режим. И с этой точки зрения Гоголь не мог представить большего. Он пенял на молодых людей, ставших жертвами своих идей, среди которых был и многообещающий писатель Достоевский; но репрессии в стране бывают иногда необходимыми, считал он, для защиты монолитности и благополучия великой русской семьи. Говорили немного об этом деле и в кругах, которые он посещал. Разделенность общества была такова, что жизнь продолжалась для некоторых ежедневно и спокойно, тогда как другие в двух шагах от них познавали тревогу.