Хранить вечно - Федор Шахмагонов

В кабинете уже была пациентка. Мы остались с Сальге вдвоем. Он молчал. Я сидел в кресле, не глядя на него, но кожей лица чувствовал его присутствие, каждый его жест.

Время шло…

Прошел наконец и он в кабинет. На веранде он оставил портфель и трость.

Я поглядывал на окно, терпеливо ждал… Разговор у них не короток, стало быть, по существу…

Я смотрел на рассаженные деревья.

Особенно приглянулась мне серебристая елочка. Ее посадили в двух шагах от веранды. Растет она медленно. Достигла она макушкой карниза. Самая ее прекрасная пора, расцвет всей красы. Распушилась каждая ее ветка.

Шаги за дверью, дверь раскрылась, вышел Сальге. Я встал.

Из-за двери раздался голос:

— Пожалуйста!

Сальге раскланялся со мной, обнажив ослепительные эубы, улыбнулся он только ртом, глаза смотрели пронизывающе и холодно.

А что, если?.. Я задумался, входя в кабинет. Что-то интересное показалось мне в мелькнувшей мысли. Ну конечно же!

Когда я вошел в кабинет, Раскольцев сидел за столом, что-то записывая в тетрадь посещения больных. Не поднимая головы, он сказал:

— Садитесь!

Я сел на стул, поставленный сбоку стола для пациентов. Он поставил точку в конце фразы, поднял на меня глаза.

Обычно говорят, что глаза — это зеркало души. Но это действительно в том случае, если у человека открытая душа. У Раскольцева глаза серые. Серый цвет обманчивый, хотя и немного у него оттенков. Словно бы туман у него в глазах, словно бы дым, и ничего сквозь не видно. Спокоен и ровен. Профессиональные вопросы, профессиональные жесты…

он высок и барствен. Совершенно не обязательно, что он и в жизни барин. Он барствен по натуре, по скрытому чувству превосходства над другими, красив, хотя и немолод.

— Имя, возраст!

Перо зависло над бумагой.

То, что мелькнуло при входе в кабинет лишь проблеском, теперь окрепло в решение.

— Дубровин Никита Алексеевич!

Он записал.

— Возраст?

— Пятьдесят шесть лет…

— Работаете?

— Работаю…

— Профессия?

— Полковник…

— Военнослужащий? В штатском?

— По характеру службы приходится в штатском…

Здесь бы ему и споткнуться, если бы его мысли в эту минуту работали в определенном направлении. Но его внимание скользнуло мимо моей оговорки о «штатском».

— Курите?

— Трубку, доктор!

— Не глядя, сразу говорю: курить бросайте! Ничего не знаю! Если хотите у меня лечиться — сразу бросайте! Ночные работы? Нервы?

— Сейчас какие там нервы? И ночных работ нет! Все было, доктор… и по полторы пачки курил за ночь… Во время войны досталось!

— Всем, кто воевал, досталось! Ранения были?

— Ранений не было, но работа была сложной…

Потихоньку я его выводил на главный вопрос, выводил на свою новую задумку. Он взглянул на меня из-под очков.

— Что-нибудь было особенным в вашей работе, что могло повлиять на ваше здоровье?

— Наверное… Начало войны, доктор, я встретил в Германии…

— Простите! Это по какой же линии?

— По нашей, доктор! На нелегальном положении.

— Зачем вы мне это говорите?

Ого! Легко и свободно, без усилия он принимает вызов!

— Это уже давно не тайна, доктор! Теперь попутно я занимаюсь историей… А вот там, наверное, и закладывалась моя болезнь…

— Там это могло быть! Там все могло быть! Страшная страна! Я тоже был во время войны в Германии. В плену!

— Сочувствую вам, доктор! Досталось, наверное?

— Кто вас ко мне рекомендовал?

Я назвал ему имя его давнего пациента.

— Ложитесь! — приказал он.

Я снял пиджак, рубашку и лег. К спине прикоснулся холодком ободка стетоскоп.

Выслушивал он внимательно, должен отдать ему справедливость. Каждый жест обнаруживал в нем навыки специалиста.

Он увидел шрам на спине от пулевого ранения.

— О-о! — воскликнул он. — Германия?

— Партизанский отряд, доктор!

— Биография у вас, скажу я вам! Эпоха!

Он разрешил мне встать.

— Мы не думали об эпохе, доктор! Не правда ли? Жили, как повелевала совесть!

— И горели, как свечи! — поддержал он разговор. — Стеарин остался, а фитилька частенько не хватает… Сердце у вас пошаливает. Но имейте в виду, что сердце — аппарат выносливый. Только убирать надо все лишнее. Пора отказаться от трубки. Коньяк?

— Коньяк, доктор…

— И от коньяка! Занятия историей не обременительны! Я тоже иногда мысленно возвращаюсь к прошлому… Нельзя сказать, чтобы о фашистском плене написано было мало… А вы знаете, не доходит до молодых… Рассказываю вот дочке, она верит… Но чувствами этого не постигает…

— Да, в стандарты здесь ничего не вгонишь! Звоните, доктор! Может быть, я чем-нибудь и помогу!

Решился уже совсем на прямой намек. Но легко, конечно, и объяснимо желание пациента чем-то помочь своему доктору. И уловил, уловил я в нем какое-то движение, какое-то смятение чувств, беспокойство, при всей его сухости и сдержанности. Он сжал мне руку чуть выше локтя и проговорил:

— Принимайте мои лекарства… Заглядывайте через недельку…

Мы раскланялись…

Солнце между тем совершило положенный ему путь, и его лучи упали на веранду. Блистала серебром хвои елочка. Я снял с гвоздя шляпу и тихо пошел…

А теперь послушаем их разговор. В аппаратной собралась вся группа, участвовавшая в операции: Василий, Сретенцев, Волоков…

Сальге. Здравствуйте, доктор!

Раскольцев. Здравствуйте! Я удивлен…

Сальге. У вас два дня не отвечает телефон!

Раскольцев. Идут работы…

Сальге. Знаю! Ведут подземный кабель… Почему?

Раскольцев. Как это почему? Стояла воздушная линия, ведут подземный кабель! Я думаю, это лучше! Надежнее.

Сальге. Мне именно сегодня надо было вам звонить… Случайность?

Раскольцев. Не сходите с ума! Мы два года добивались, чтобы проложили подземный кабель. Я даже и генерала просил…

В этом месте Василий взглянул на меня и даже поднял руку, чтобы я обратил внимание. Действительно, здесь что-то улавливалось в интонации: бытовое, приземленное. Словно бы говорили они об общем и давнем знакомом. Я попросил повторить фразу, отметил для себя, как строились паузы. Пошли дальше.

Сальге. Я не люблю неслучайные случайности!

Раскольцев. Этак нельзя! У меня больше оснований беспокоиться… Вы белым днем являетесь сюда…

(Раскольцев еще и успокаивает его. Это неожиданность!)