Розанов - Александр Николюкин

В отличие от фрейдизма, сводящего интеллектуальную деятельность к функции пола, к сублимации половой энергии, Розанов видел истоки жизни в поле. Бог создал пол как незавершенность своего творения. В соединении полов осуществляется то окончательное творение, которое Бог оставил человеку: «Как бы Бог хотел сотворить акт: но не исполнил движение свое, а дал его начало в мужчине и начало в женщине. И уже они оканчивают это первоначальное движение. Отсюда его сладость и неодолимость» (104).

Ближайшим результатом «богоборчества» Розанова стало предложение епископа Саратовского Гермогена о предании «явного еретика» Розанова церковному отлучению (анафеме). 27 февраля 1911 года в рапорте Синоду Гермоген писал: «У нас в Саратове в книжных магазинах „Нового времени“ стали теперь продавать брошюру В. Розанова „Русская церковь. Дух. Судьба. Ничтожество и очарование“. Брошюра анонсируется заманчивым объявлением — „Освобождена от ареста по решению С. Петербургской Судебной палаты“. Такого рода анонс привлекает к брошюре внимание со стороны общества»[680].

16 июня 1911 года тот же Гермоген направил Синоду доклад и о другой книге Розанова — «Люди лунного света», в которой автор, «воспевая гимны „священным блудницам“, проповедует разврат, превозносит культ Молоха и Астарты, осмеивает евангельское учение о высоте девства, восхваляет язычество с его культом фаллоса… извращает смысл монашества и клевещет на него и издевается над духовенством».

Требуя изъятия этих книг из обращения и отлучения автора от церкви с запрещением в дальнейшем его «антиморальной литературной деятельности», Гермоген, ссылаясь на Евангелие, предлагал «предать его сатане во измождение плоти…». Что под этим конкретно подразумевал епископ, остается неясным.

Дело с докладом Гермогена тянулось год за годом. Синод не спешил с отлучением Розанова, памятуя, очевидно, неудачу с отлучением Льва Толстого. В сентябре 1914 года Синод вновь рассматривал рапорт и доклад к тому времени уже бывшего Саратовского епископа Гермогена, но окончательного решения не принял.

Наступил 1917 год. В июне Синод снова обратился к рапорту и докладу Гермогена, требовавшего «пресечение возможности широкого распространения этих книг», хотя тиражи были давно распроданы. При наступившем бессилии судебной власти приводить в исполнение свои решения Синод счел за благо закрыть это дело, сославшись на постановление Временного правительства о свободе печати и «воспрещения применения к ней мер административного воздействия»[681]. Так Временное правительство прекратило судебные преследования Розанова.

После выхода «Темного лика» Розанов в одном из писем Горькому летом 1911 года высказал свое двойственное, «несовместимо единое» отношение к церкви, с которой он «воюет всю жизнь». Она «ненавидима и ненавистна», а с другой стороны — «единственное почти теперь интересное на земле»: «Я вот „век борюсь“ с церковью, „век учусь“ у церкви; проклинаю — а вместе только ее и благословляю. Просто черт знает что. Голова кружится…»[682]

Горький ставил Розанова как мыслителя в один ряд с Достоевским и Толстым, а о его богоборчестве писал: «Особенно теплеет, когда В. Розанов в последних своих книгах: „Темный лик“, „Люди лунного света“, „Русская церковь“ — убедительнейше доказывает, что наше христианство — нехорошо и душевредно»[683].

Философ и историк русской философии В. В. Зеньковский пишет по поводу «богоборческих» мотивов у Розанова: «Было бы неверно видеть в Розанове человека, забывающего Бога ради мира; его упования и искания он так глубоко держит в себе, что его религиозное сознание деформируется, меняется для того, чтобы не дать погибнуть ничему ценному в мире. В споре мира с Богом Розанов (как и Леонтьев) остается в плоскости религиозной, — но если Леонтьев ради Божией правды, как он ее понимал, готов отвернуться от мира, „подморозить“ его, то Розанов, наоборот, ради правды мира отвергает христианство за его „неспособность“, как он думает, принять в себя эту правду мира»[684].

Претендуя на то, что он «сломал Евангелие… И никто не соберет от него осколков»[685], Розанов и тему наиболее спорной своей книги «В темных религиозных лучах» так выразил в одной из позднейших записей: «Смех — язычество, слезы — христианство». Но в то же время постоянно сомневался, колебался: ведь высшие, «достигшие» христиане — в вечной улыбке. Дионисийское, родовое, семейное начало, а с другой стороны — аскетически-монашеское, христианское. На такой антиномии, на этих «темных лучах» и построена книга.

Автор не приемлет скопческое монашество, церковно-историческое монашество, как и превратившееся в доктрину христианство. В храме он скучает, но «около церковных стен», то есть в храме природы, он восторженно молится, любит троицкие березки, белую рубашечку при крещении, но враждебен религиозной догматике. Священник в рясе — его оппонент, но тот же священник как семьянин — его друг.

Получив «Людей лунного света», М. О. Гершензон писал Василию Васильевичу: «Вы, несомненно для меня, сделали великое открытие, подобное величайшим открытиям естествоиспытателей, и притом в области более важной, — где-то у самых корней человеческого бытия»[686]. Эти «корни человеческого бытия» находил Розанов в Древнем Египте и Ветхом Завете, в иудаизме и христианстве, хотя понимал их по-своему. Размышляя о соотнесенности этих феноменов, он публикует в «Новом пути» серию статей «Юдаизм», стремясь осмыслить для себя древнюю религию, обожествлявшую семя, пол, роды.

Осенью 1909 года завязалась переписка Розанова с Гершензоном, который обвинил его в том, что он «чувствует национальность». Гершензон считал это «звериным чувством».

Розанов с уверенностью и совершенно искренне отвечал на это: «Антисемитизмом я, батюшка, не страдаю: но мне часто становится жаль русских, — как жалеют и детей маленьких, — безвольных, бесхарактерных, мило хвастливых, впечатлительных, великодушных, ленивых и „горбатых по отце“. Что касается евреев, то, не думая ничего о немцах, французах и англичанах, питая почти гадливость к „полячишкам“, я как-то и почему-то „жида в пейсах“ и физиологически (почти половым образом) и художественно люблю и, втайне, в обществе всегда за ними подглядываю и любуюсь… Мне все евреи и еврейки инстинктивно милы».

После убийства П. А. Столыпина образ мыслей Розанова меняется, и он пишет Гершензону в начале 1912 года: «Я настроен против евреев (убили — все равно Столыпина или нет, — но почувствовали себя вправе убивать „здорово живешь“ русских), и у меня (простите) то же чувство, как у Моисея, увидевшего, как египтянин убил еврея» («убил Египтянина и скрыл его в песке»).