Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

В такой час княжна однажды вспомнила, как Цепеш восславлял могущество пламени, и рассказала об этом мужу.

— Каждый видит в огне свое, — молвил Войку. — Лютым воеводам являются горящие города, домовитым ходяевам — хрустящая корка только что выпеченных хлебов… Люди не видят при этом самое пламя; каждому представляется только то, на что хотел бы употребить свою силу. Я знал только одного человека, способного видеть пламя, созерцать его, понимая. То был магистр Армориус, наш спаситель.

— Каким же ты его видишь сам? — спросила княжна.

— Попробую рассказать. Я вижу в огне не того, кто пожирает дерево или солому, кто обжигает чудовищной болью живую плоть, кто превращает в кипяток холодную воду, и в бурлящую жидкость — самый твердый металл. Я вижу в нем стихию. Особую, недоступную моему разумению, но зримую, кипучую жизнь. Не для ада, не для факела войны, не для очага даже рождена эта сила, не в них — ее назначение и лучшая служба. А в чем-то ином, неизмеримо высшем, что откроется людям в более поздние времена, такие далекие, что даже память о нас, может быть, исчезнет.

— Мне дивно с тобой, Войко, — проговорила княжна. — Ты — мой, порой мне кажется — я знаю тебя, как себя, может быть, даже лучше. Но вот ты заглянул в угасающее пламя, и рядом со мною уже иной человек, в котором поселилась еще одна тайна, неведомая ему самому. Зачем ты собираешь в душе непроглядные тайны, одну за другой? Понять огонь в его высшей сути — зачем такое тебе?

— Не знаю, отвечал Чербул. — Разум ратника для этого, боюсь, слишком прост. Признаюсь тебе, однако: мне кажется порой, что огонь послан людям не для того только, чтобы было у них на чем жарить мясо да чем поджигать чужие дома. Огонь дан им, чтобы они у него учились. Не знаю только — чему, но хотел бы понять.

— Довольно, прошу, меня пугать, — повторила Роксана с непритворным содроганием. — Я и так боюсь.

Войку знал. Княжна отчаянно страшилась их новой разлуки, которая, наверно, уже была близка. Войку крепче прижал к себе жену. Тревожные вести из родных мест все более омрачали эти счастливые дни. И мысли об осажденном Мангупе, о Молдове, над которой нависла угроза нашествия.

В конце декабря пришло печальное известие: Мангуп, обессиленный голодом, пал. Несколько дней спустя Руфь привезла в Брашов раненного Арборе. Вместе с другими беглецами, феодоритами и молдаванами, им удалось выбраться из осажденной крепости за день до того, как в нее ворвались янычары Гедик-Мехмеда, и с невероятными трудностями выбраться из Крыма. Вначале Арборе привез жену в Хотин, но там его пытались заколоть убийцы, подосланные родным братом, боявшимся, что старший потребует свою долю в наследстве недавно умершего отца.

Беглецы поведали землякам об агонии феодорийской столицы, о том, как умирали один за другим ее последние защитники. Выстояв полгода, крепость умерла, можно сказать, стоя; взобравшиеся на ее стены турки были встречены едва лишь дюжиной истощенных бойцов. Оставшихся в живых обратили в рабство. Княжеское семейство погибло почти все, тело базилея Александра турки так и не сумели найти, как и сокровищ, о которых были наслышаны. Только племянник Роксаны маленький Маноил, обращенный в мусульманство, был увезен ими в Стамбул; годы спустя этому последнему отпрыску крымской ветви Палеологов предстояло стать знаменитым пашой, великим истребителем христиан. Погибли почти все войники-молдаване, присланные воеводой Штефаном, оруженосец князя Иосиф, беглецы из Солдайи и Каффы, рыцарь ла Брюйер с женой. Преосвященного Илию османы зарубили в соборе, у алтаря.

Роксана скорбно оплакивала погибших, молилась за отуреченного племянника. Вспомнила о том, как, выйдя в первый раз с Войку из подземного лабиринта возле крепости, увидела родной город со стороны. Мангуп на вершине своей горы пламенел в лучах заката, словно был уже охвачен последним пожаром, и пушки турок, гремевшие под твердыней, отдавали ему свой мрачный салют.

В январе король Матьяш велел объявить во всех христианских странах, что начинает против турок великий поход. Армия Корвина действительно выступила, взяла турецкую крепость Шабац в Сербии. Затем, под славословия придворных поэтов, Матьяш победителем возвратился в Буду, к своим развлечениям и молодой жене. Что-то помешало продолжить это воинственное предприятие доблестному венгерскому королю. Войско Матьяша продолжало сражаться в Боснии; его вели теперь Влад Цепеш и сербский деспот Вук.

Мухаммед же готовил армию к новой войне с Землей Молдавской.

74

В Землю Бырсы прибыл Влад Русич, посланец Штефана Молдавского. С небольшой свитой, в богатом платье, с дорогой саблей на боку. Пальцы — в драгоценных перстнях. Но в остальном — все тот же Влад, беглец Володимер, два года назад еще пахавший моря на веницейской галере, смекалистый паренек с засечной черты, отважный и верный в дружбе, преданный своему государю. Из исполнительного дьяка-писца и храброго куртянина Влад вырос в почитаемого при дворе княжьего порученца и вестника, при случае — и малого посла.

Вернувшись под вечер к Чербулу, где, как сам говорил, «стоял постоем» после совета в ратуше, созванного бургомистром и старшими бургратами, Влад мрачно сбросил соболью шубу и рукавицы на руки принявшего их Переша и повалился в кресло.

— Ослепли, оглохли, — сказал он Чербулу. — Что с ними, брат?

— Жадность, — ответил Войку. — И трусость. И глупая вера, что мир сгорит, но пламя не тронет их дома.

— Забыли, как пугнул их султан Мурад.[70]

— Когда ж то было — прошло почти сорок лет! — напомнил Войку.

— Коротка у сытости память, — с ожесточением молвил Влад. — Четыре, почитай, часа маялся с ними напрасно. Заместо семи тысяч сабель, сколько государь просит, едва согласился пять тысяч продать. Заместо тысячи пищалей дают шесть сотен. Да пороха у них против нужды нашей мало, да в свинце и ядрах нехватка. Пушки, что по уговору готовы быть должны, не отлиты и не склепаны: мало-де в городе железа и меди. И цену все норовят набить, за каждый уг торгуются. Ну, я им набил! — бывалый дьяк Влад торжествующе потряс кулаком.

Тем временем в большую горницу квартиры Чербула прибывали гости. Пришел, прямой и стройный в своем лукко, Ренцо деи Сальвиатти. За ним — боярин Тимуш с комендантом Германном. Явились Иоганн Зиппе, Санкт-Георг и Рот. Примчался вечно торопившийся куда-то Фанци. Последним приковылял и Арборе, двигавшийся еще с трудом.

Говорили, как водится, о погоде, о делах, о новейших событиях в городе и мире. Но более — о турках.

— Скажите, наконец, ваша милость, — насел на Русича тучный Рот, — удастся христианам когда-нибудь остановить этих нехристей?