Умирающий свет (сборник) - Джордж Мартин

Креймура Делуна внесли его прислужники.

– Туда, – указала я, и они неловко усадили его на предназначенное место. Запавшие узкие глазки старика метались в глазницах, словно крошечные хищные зверьки, губы причмокивали, словно новое рождение уже свершилось и он искал материнскую грудь. Он был полуслепой и не видел мозаики; зал казался ему просто темной комнатой с черными стеклянными стенами.

Со скучающим видом вошла Ризен Джей, скользнула взглядом по мозаике и более заинтересованно осмотрела ниши, исследуя призы, как мясник – туши. Дольше всего ее взгляд задержался на слетке; попытки существа вырваться, его неприкрытый страх, то, как он свистел, и шипел, и сверкал яркими яростными глазами, как будто доставляли Ризен Джей огромное удовольствие. Она протянула руку и отскочила, засмеявшись, когда слеток щелкнул зубами. Наконец усевшись, она лениво расслабилась в ожидании Игры.

Клерономас был последним.

Он сразу разглядел мозаику, остановился. Его кристаллические глаза медленно обвели комнату, задерживаясь на некоторых деталях. Он так долго осматривался, что Ризен Джей не выдержала и рявкнула, чтобы он садился. Киборг повернул к ней непроницаемое лицо.

– Заткнись! – велела я.

Клерономас не спеша осмотрел купол и только после этого уселся в последней свободной нише так, словно выбрал ее сам.

Я приказала очистить зал. Раннар поклонился и знаком велел удалиться остальным – Джонасу, Брейдже и прочим. Хар Дориан вышел последним. Махнув мне на прощание рукой. Что означал его жест? Пожелание удачи? Возможно. Я услышала, как Раннар запирает двери.

– Ну? – произнесла Ризен Джей.

Взглядом я заставила ее замолчать.

– Вы сидите в Смертельной Осаде. – Я всегда начинаю этими словами, которых никто не понимает. Но в этот раз… Может, Клерономас их понял. Я наблюдала за маской его лица и уловила в кристаллических глазах какое-то движение, попытку разгадать смысл. – Состязание разумов – игра без правил, – продолжала я, – однако после ее окончания, когда вы снова окажетесь в моем замке, все будет как я говорила. Тот из вас, кто попал сюда не по собственному желанию и проявит достаточно воли, чтобы сохранить тело, которое носит, получит его навсегда. Я дарю его. Призы играют не больше одного раза. Держитесь за свою плоть, и, когда игра закончится, Хар Дориан отвезет вас на ту планету, где он вас нашел, и отпустит с тысячей стандартов. Тот из игроков, кто сегодня обретет второе рождение, по окончании игры восстанет в новой плоти. Помните: ваша победа или поражение зависит только от вас самих, и избавьте меня от сетований и упреков. Недовольный результатом, конечно же, имеет право на повторную попытку. Если сумеет за нее заплатить.

И последнее. Всем вам будет больно. Так больно, как вы и представить себе не можете.

С этими словами я начала Игру.

Что можно сказать о боли?

Словами ее не передать, они лишь тень боли. Настоящая же, жестокая, острая боль не похожа ни на что. Когда нам больно по-настоящему, действительность отдаляется и меркнет, превращаясь в призрачное, смутное воспоминание, в пустую бессмыслицу. И все наши идеалы, мечты, привязанности, страхи и мысли становятся совершенно неважными. Мы остаемся один на один с болью, и она – единственная сила в нашей вселенной. И если боль сильна и нескончаема, то все, что составляет нашу человеческую сущность, растворяется в ее огне, и сложный, гордый компьютер – человеческий мозг способен на одну-единственную мысль: «Хватит, ради бога, хватит!!!»

И если боль в конце концов действительно уходит, то уже очень скоро даже те, кто ее испытал, не могут ее объяснить, не могут вспомнить, насколько ужасна она в действительности, не могут описать ее так, чтобы хоть мало-мальски отразить недавние ощущения.

Во время состязания разумов болевые муки не сравнимы ни с какими другими, что мне доводилось испытывать.

Игроков затягивает в болевое поле. Оно не вредит телу, не оставляет следов, шрамов, никаких признаков того, что боль была. Оно воздействует непосредственно на мозг и вызывает мучения, которые человек бессилен передать словами. Сколько это длится? Вопрос для специалистов по теории относительности. Долю микросекунды и целую вечность.

Мудрецы Дэм-Таллиана, мастерски владеющие своим разумом и телом, учат послушников изолировать боль, отстраняться от нее, отталкивать ее прочь и побеждать. Когда я впервые играла в Игру ума, я давно уже звалась Мудрой. Я пускалась на все освоенные хитрости и уловки, на которые привыкла полагаться. Они оказались совершенно бесполезными. Эта боль не касалась тела, не бежала по рецепторам и синапсам, она просто затапливала мозг, затапливала неудержимо, не оставляя даже крохотной частички разуму, чтобы думать, анализировать или медитировать. Боль становилась сознанием, а сознание – болью. От нее нельзя было абстрагироваться, и больше не существовало прохладного прибежища мысли, куда можно было бы спрятаться.

Болевое поле беспредельно и бесконечно, и от этой нескончаемой, немыслимой муки есть только одно избавление. Боль – мой мрачный властелин. Мой враг, моя любовь. И я снова, еще раз, думая только о том, как оборвать боль, бросилась в ее черные объятия.

И она прошла.

Из тумана возникают расплывчатые тени. Четыре, пять… Мы кого-нибудь потеряли? Меня бы это не удивило. В трех Играх из четырех один из игроков обязательно находит свою истину в смерти и больше уже ничего не ищет. А на этот раз? Нет. Я вижу шестую тень, вот и она вышла из клубящегося тумана. Все в сборе. Я еще раз осматриваюсь и пересчитываю: …три, четыре, пять, шесть, семь… и я сама. Восемь.

Восемь?

Что-то тут не так, совсем не так! Я сбита с толку, у меня кружится голова. Рядом кто-то кричит. Это маленькая девочка с милым личиком, на ней платье пастельных тонов и блестящие украшения. Она не понимает, как попала сюда. У нее по-детски растерянный и слишком доверчивый взгляд. Боль вырвала ее из царства экстазиловых грез и перенесла в неведомую страну страха.

Я поднимаю маленькую сильную руку, смотрю на смуглые толстые пальцы (на большом мозоль), на плоские, коротко остриженные ногти и привычным движением сжимаю руку в кулак. В ней появляется зеркало моей железной воли и живого серебра желаний. Я вижу в его сверкающих глубинах женское лицо. Лицо волевое, строгое; вокруг глаз, часто щурившихся от света чужих солнц, – сеть морщинок. У женщины пухлые, довольно благородно очерченные губы, сломанный, криво сросшийся нос и вечно растрепанные короткие каштановые волосы. Уютное лицо. Сейчас я черпаю в нем силу.

Зеркало тает, превращается в дым. Земля, небо, все нечеткое, все в мареве. Смазливая маленькая девочка зовет папу. Кто-то смотрит на меня растерянно. Вот некрасивый молодой брюнет с цветными прядями в прямых волосах, зачесанных назад по гулливерской моде столетней давности. Тело у него рыхлое, но во взгляде читается жесткость, напомнившая мне Хара Дориана. Ризен Джей поражена, испугана, но это та же, знакомая Ризен Джей; можно говорить о ней что угодно, но одного у нее не отнять – она прекрасно знает, что собой представляет. Может быть, ей этого достаточно. Рядом возвышается гверн, он крупнее, чем раньше, его тело маслянисто блестит. Гверн, словно демон, расправляет крылья, и туман распадается на длинные серые ленты. В состязании гверн без кандалов. Ризен Джей пристально вглядывается в его силуэт и отступает. Отступает и другой игрок, худенькое бледное тело которого покрыто разноцветной татуировкой, а лицо – просто серое пятно без воли и характера. Девочка продолжает кричать. Я отворачиваюсь, предоставляя их самим себе, и смотрю на последнего игрока.