Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если брать конец 1950-х и, условно говоря, первую половину 1960-х, то это, конечно, журнал «Юность», который выписывали мои родители, неизвестно зачем. Какая-никакая поэзия через этот журнал до меня доходила. Все это было мне не сильно близко, но, открывая номер, я все-таки смотрел: вот Мартынов, вот Чухонцев… Конечно, это была допущенная поэзия, измельченная и просеянная, но совокупность каких-то общих нот доходила и в определенной степени была значимой. Однако гораздо более значимым было то, что делали мои сверстники, даже если они не были выдающимися поэтами. Присматривался я в основном к ним и к тем чуть более старшим сверстникам, которые уже попали к тому времени в самиздат и тамиздат.
Из толстых журналов я бы выделил «Новый мир», если говорить всерьез. Все остальное — эпизодами: скажем, «Север» опубликовал замечательную вещь Белова — «Привычное дело», а «Байкал» — одну часть «Улитки на склоне» Стругацких… Настолько одиночные прорывы, что постоянного интереса к этому типу журналов и к такого рода литературе у меня не было. Точечные события были важнее, чем слежение за журнальным потоком литературы.
А в библиотеке можно было что-то путное, с твоей точки зрения, получить? Вообще, насколько библиотека была для тебя важна как институт? Не имею в виду сейчас твою работу в библиотеке…
Ситуация с библиотеками была совершенно иной в сравнении с нынешним днем. В известном смысле — выхода не было, ничего другого большинству тогдашних читателей не оставалось, кроме как идти за интересующими их книгами в библиотеки.
Была ли какая-то возможность получить книгу, официально не заявленную в картотеке?
Практически нет. Я попал в спецхран около 1980 года, когда мы начали нашим маленьким коллективом в научно-исследовательском отделе Библиотеки Ленина работать над библиографией по социологии литературы. Под это дело наша руководительница Валерия Дмитриевна Стельмах, замечательный человек, помогла нам оформить спецхран во все крупнейшие московские библиотеки — в Иностранку, Ленинку, библиотеку ИНИОНа, а потом мы даже были в командировке в Салтыковке (СПб), где тоже могли работать в спецхране.
До этого времени найти в библиотеке что-то неразрешенное… Ну, могли быть исключительные случаи: скажем, в своей школьной библиотеке, в старших классах, я с удивлением обнаружил книгу о Гоголе Андрея Белого, начала 1930-х, когда еще чуть-чуть было можно, но уже почти ничего становилось нельзя. Почему эта книга оказалась в школьной библиотеке — загадка.
Такие чудеса могли быть. Что-то, например, совершенно случайно, в старших классах школы досталось, если не ошибаюсь, через учительницу моей будущей жены и твоей матушки — Галину Михайловну Полонскую, которой я, кстати, обязан и первым знакомством с будущими смогистами (Володей Батшевым, а уже через него — с Губановым, Сергеем Морозовым и другими). От нее ко мне пришла знаменитая антология русской поэзии ХХ века до середины 1920-х годов Ежова и Шамурина — замечательное собрание, переизданное потом, по-моему, в перестроечные годы (переиздание, впрочем, уже не произвело того впечатления, которое производила огромная подборка Гумилева, Мандельштама и других в ситуации закрытой системы). Помню также маленькую книжечку Пастернака годов 1940-х, доставшуюся мне через нашу с твоей мамой соученицу Ларису Савельеву, теперь известную переводчицу югославской литературы, по-моему, из ее домашней библиотеки. Позднее, уже на филфаке МГУ, от Виктора Ерофеева, с которым мы вместе учились, мне на несколько дней досталось набоковское «Приглашение на казнь».
У нас дома таких книг, конечно, не было, пока я сам уже не начал собирать библиотеку — тогда кое-что все-таки можно было купить в букинистических магазинах: скажем, поэзию Владимира Соловьева или русскую философию конца XIX — начала ХХ века. Из более новых изданий — собрание сочинений Блока, том Анненского или, позднее, Заболоцкого в «Библиотеке поэта». Значимые покупки, безусловно, но их было так мало, причем это «мало» было общим для всех, кто так или иначе что-нибудь отклоняющееся от линии читал. Бедняцкое, конечно, существование, нищенский паек, но мы очень ценили эти микродозы.
А после перестройки, когда книги в целом стали доступнее, сохранился ли прежний интерес к тому, чтобы что-то искать?
Во-первых, все границы стали проходить по-другому, и проводить эти границы стали другие группы — тут я говорю уже как социолог. Границы между разрешенным и неразрешенным буквально за несколько лет, условно с 1987-го по 1990-й, пали практически полностью. Еще были какие-то вопросы насчет того, будут ли публиковать «Архипелаг ГУЛАГ» или «Лолиту», однако все на глазах менялось, все запреты были в большинстве своем сметены.
Но — поскольку была уничтожена современная литературная критика (что ей было делать с сочинениями, написанными довольно давно, а сейчас появляющимися лишь потому, что прежде они были запрещены?!), весь этот огромный поток был неструктурирован, естественно. На короткое время он затопил собой все, а потом оказалось, что каких-то особенных «залежей», на которые мы — я и похожие на меня — рассчитывали в конце 1970-х — начале 1980-х (вот, все выйдет из столов, и тогда-то..!), в нем не обнаружилось. Разумеется, оговорюсь, перед нами предстала замечательная русская поэзия ХХ века, которая до этого была только в отрывочках. Конечно же, стала более доступной русская философия — для меня не очень авторитетная и интересная, но для многих людей составляющая несомненную умственную пищу. Появились в открытом доступе книги по истории, в том числе политической, по социологии и т. д. Сменилась вся картинка. И преобладающую ее часть (для большинства) стала составлять литература массовая, жанровая, развлекательная.
Я не случайно заговорил о литературной критике: интеллигенция, чьим органом и была литературная критика (собственно, часть интеллигенции, наиболее активная в литературном и интеллектуальном отношении, и представляла собой эту самую критику), этот слой фактически прямо у нас на глазах — в конце 1980-х и первой половине 1990-х — сошел с культурной сцены; не забудем, что этот слой был вызван к жизни и призван на историческую сцену во второй половине 1930-х, когда реальное многообразие кружков, групп, течений и движений в культуре было уничтожено и память о нем стала подзапретной. А под влиянием экономических процессов, которые начали разворачиваться в 1991–1993 годах, интеллигенция исчезла и, условно говоря, как социальный круг, слой, совокупность социальных статусов. Эти люди чудовищно обеднели, потеряли возможность выписывать журналы, о которых шла речь выше, покупать книги и
