Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Послушай, — говорит, — какое трогательное стихотворение Кузьминой-Караваевой (это ее фамилия до пострига в тридцатые годы). Хочу на музыку переложить.
Я прочитал стихотворение, и почудилось мне в нем нечто страшное, пророческое.
Бунин закурил папироску и, облокотившись на край стола, задумчиво наморщил высокий лоб. Он напряженно вспоминал строки, которые четверть века назад помнил наизусть. И вдруг, сначала медленно, затем все увереннее модулируя своим внушительным и приятным голосом, стал произносить воскрешенные памятью стихи:
И жребий кинули, и ризы разделили:И в час последний дали желчи мне испить.О Господи, Ты знаешь, я ли буду в силеСвоею волей ужас смерти победить?
Внизу глумится над моим мученьем воин;Собрались люди у подножия креста;Сочится кровь из ран моих, а дух спокоен;Ночь многозвездная глубока и чиста.
Земля уснула; месяц встал дугой щербатой.И вот с последней и предсмертной высотыВезде мне видимы, забытой и распятой,Такие, как и мой, проклятые кресты.
Бунин читал так, что у Веры Николаевны перехватило дыхание, а Бахрах, явно взволнованный, медленно произнес:
— Слишком часто талантливые поэты предсказывают себе судьбу.
Вера Николаевна уточнила:
— И не только себе. Своему отечеству тоже. Вспомни, Ян, написанное тобою в восемнадцатом году: «Возьмет Господь у Вас…»
— Ты имеешь в виду строчки: «Народ мой! На погибель вели тебя твои поводыри!»?
— И эти строки, и другие. Все стихотворение — истинно глас пророка.
— К сожалению, все мрачное, что я предсказывал, вполне сбылось. И не только я… Многие говорили, что игра демократов в революцию добром не кончится. Доигрались!
* * *
Милюков умер в яркий, пронизанный радостью возрождения весенний день — 31 марта 1943 года. Вокруг не было ни одной родной души. Крупнейшего политического деятеля XX столетия, многолетнего руководителя партии кадетов хоронили по-казенному скудно, возле могилы стояли пять-шесть случайных людей. Его прах приняла земля скромного провинциального Экс ле Бэна. (Лишь после войны усилиями соотечественников прах Милюкова перенесли в Париж, на кладбище Батиньоль, где в семейном склепе уже покоилась его супруга Анна Сергеевна.)
2
Тремя днями раньше, в воскресенье, 28 марта, Бунин услыхал по радио жуткую новость: «Сегодня ночью в Биверли-Хилс, штат Калифорния, скончался от ракового заболевания великий русский пианист, дирижер и композитор Сергей Рахманинов. Еще 17 февраля он дал свой концерт в Ноксвилле. Покойный был большим патриотом. За короткий срок через Красный Крест он отправил в Россию более двухсот посылок. Смерть Рахманинова — удар всей мировой музыкальной культуре».
Весь день Бунин провел в подавленном состоянии духа. Даже на пропилку он ушел один, мягко сказав Бахраху:
— Извините меня, Александр Васильевич, хочется сегодня побыть в одиночестве.
В лесу было еще сыро. Бунин побрел по дорожке, вившейся вдоль домов, огражденных высокими изгородями из белого камня. На развилке он живо вспомнил, как в августе тридцатого года на этом самом месте у Рахманинова сломался автомобиль. Он любил водить его сам, самому пришлось и чинить.
Когда ремонт закончился и роскошный «Линкольн», блестя лакированной поверхностью и ярко светя фарами, готов был катиться с грасской горы, Бунин уговорил Сергея Васильевича остаться в «Бельведере».
…В тот вечер они долго не ложились спать. Удобно развалившись в плетеных креслах, они курили дорогие сигары, пуская в темное небо кольца дыма, потягивали дорогой коньяк (привезенный щедрым Рахманиновым) и вспоминали неповторимую молодую пору — май 1900 года. Они встретились тогда в Ялте.
Чуть не всю ночь они проговорили на берегу моря, почувствовав друг к другу неодолимую тягу.
— Подобное бывало, пожалуй, лишь в романтические годы молодости Герцена и Тургенева, — тихо произнес Бунин, словно его мог слышать старый друг.
В ту первую встречу Рахманинов порывисто обнял Бунина и воскликнул:
— Будем друзьями навсегда!
Познакомились в ялтинской гостинице «Россия» во время большого артистического ужина. Они сидели рядом, пили шампанское «Абрау-Дюрсо». Было весело и празднично. Потом вышли на террасу, с восхищением говорили о классической русской литературе, о Державине, Пушкине, Лермонтове, Толстом.
Они снова вошли в зал. На гастролях в Ялте в те дни был Московский Художественный театр, только что приехавший из Севастополя. За столом гуляли Станиславский, Москвин, художник Симов, только что вернувшаяся от лежавшего в болезни Антона Павловича Книппер-Чехова, Мамин-Сибиряк, Куприн. Вместе с Чириковым вошел уже получивший всероссийскую известность Горький, еще кто-то…
Станиславский и Горький усадили Рахманинова и Бунина за стол рядом с собой, пили их здоровье, бесконечно славословили и заставляли поднимать бокалы…
Улучив удобную минутку, они улизнули от шумной компании, ушли на набережную, на мол. Вокруг не было ни души, только над головами ярко сияли южные звезды. Они уселись на просмоленные канаты, жадно вдыхая их дегтярный запах, и говорили, говорили все радостней и горячее, поминутно обнаруживая родство душ и сходность взглядов на искусство и жизнь.
Потом Рахманинов читал Майкова: «Я в гроте ждал тебя в урочный час, но день померк…»
Бунин ответил стихотворением Державина «Русские девушки»:
Зрел ли ты, певец, тииский,Как в лугу весной бычкаПляшут девушки российскиПод свирелью пастушка;Как, склонясь главами, ходят,Башмачками в лад стучат,Тихо руки, взор поводятИ плечами говорят…
Рахманинов воскликнул:
— Я подростком прочитал старинную книжку — там была поэзия Державина и сразу влюбился в его стихи. Но на музыку их перекладывать тяжело…
— Но «Пчелку златую» уже больше столетия народ распевает!
— Да, но это исключение!
— Согласен, что у более поздних поэтов стихи органичней ложатся на музыку. Вот тот же Алексей Константинович Толстой:
То было раннею весной,Трава едва всходила,Ручьи текли, не парил зной,И зелень рощ сквозила…
Рахманинов с воодушевлением подхватил:
Труба пастушья поутруЕще не пела звонко,И в завитках еще в боруБыл папоротник тонкий…
— Как чудесно, — не удержался Бунин, — как точно подмечено: «В завитках папоротник тонкий…» Или совершенно потрясающие два заключительных четверостишия:
И плакал я перед тобой,На лик твой глядя милый, —То было раннею весной,В тени берез то было!
И уже вместе, тихими, слившимися воедино голосами, они то ли прочитали, то ли напели:
То было в утро наших лет —О, счастие! о, слезы!О, лес! о, жизнь! о, солнца свет!О, свежий дух березы!
…Такой порыв молодой дружбы более не повторился, но привязанность и горячие взаимные симпатии навсегда остались.
* * *
— Ян, я всегда, со дня нашей первой встречи, утверждала, что у вас с Сергеем Васильевичем много общего, — говорила вечером Вера Николаевна, когда они вчетвером сидели за чаем. — И внешне, и судьбы. Только ты легче, суше, да и натура у тебя устроена тоньше…
— Ты пристрастна ко мне. Но я действительно всегда ощущал родственность наших душ. И вот смерть все оборвала! После Юлия я ни один уход так остро не воспринимал. Жизнь сразу стала бедней.
Но что меня утешает, — говорил Бунин, — это то, что Сергей Васильевич прожил все-таки счастливую жизнь. Ведь ему не было и двадцати лет, когда в Москве разнесся слух о «новом Моцарте». Сам Чайковский восторгался талантом юного Рахманинова. И везде сопутствовала ему слава: и как пианисту, и как дирижеру, и, конечно, как величайшему композитору. Не зарыл он свой талант в землю, вознес его высоко — за это да простит Господь его грехи.
— Уходят наши сверстники, — вздохнула Вера Николаевна.
— Не сверстники — жизнь наша уходит! — уточнил Иван Алексеевич.
3
В 1943 году, в девятом номере «Нового журнала», «американец» Михаил Цетлин поместил некролог: он писал о «замечательных качествах покойной Н. А. Тэффи».
