Катастрофа - Валентин Лавров

Бахрах вдруг тихо произнес:

На ветви сосны преклоненной,Бывало, ранний ветерокНад этой урною смиреннойКачал таинственный венок…

Бунин с вдохновением подхватил:

Бывало, в поздние досугиСюда ходили две подруги,И на могиле, при луне,Обнявшись, плакали оне.

— Это из седьмой главы «Онегина». Мало кто знает эти прелестные строки Пушкина, помнят лишь то, что в гимназии учили, или строфы, на кои музыка положена. Вот Вера Николаевна любит напевать — «Гонимы вешними лучами». Об опере «Евгений Онегин» не говорю, да там многие строки в угоду либретто искажены. Но все-таки Пушкина помнят. Зато сколько других прекрасных поэтов — и ни четверостишия! Тот же Державин…

И Бунин раскатистым голосом продекламировал:

На темно-голубом эфиреЗлатая плавала луна:В серебряной своей порфиреБлистаючи с высот, онаСквозь окна дом мой освещалаИ палевым своим лучомЗлатые стекла рисовала…

К восторгу Бунина, едва сдерживавшегося, чтобы в порыве чувств не обнять собеседника, Бахрах продолжал:

На лаковом полу моем.Сон томною своей рукоюМечты различны рассыпал…

— Здорово этот татарин сочинил! Без него и Пушкина не было бы. Державина у нас все-таки не ценят так, как он того заслуживает. Поэт совершенно изумительный! Ведь это надо так сказать: «Палевый луч луны»! Лучше не придумаешь.

Прекрасный поэт, замечательный век! Какая удивительная судьба — десять лет пребывал в солдатском звании, с ворами и шулерами общался — и вот вам! — взлетел на самую вершину государственной власти: сенатор, министр, кавалер высших наград. Любимец императрицы!

Конечно, и времена другие были, золотые, не то что нынешние — даже правители выродились в уродов вроде Гитлера или Муссолини. Да и народец сам, думаю, обмельчал. Запал не тот, что лет двести назад!

Эх, Аля, и песни были порядочные! — Бунин вдруг грянул на всю округу, заглушая разбушевавшиеся стихии, а Бахрах ладно поддержал:

Гром победы, раздавайся!Веселися, храбрый Росс!Звучной славой украшайся:Магомета ты потрес.Славься сим, Екатерина,Славься, нежная к нам мать!

В окнах «Жаннет» зеленовато засветились огоньки: там собирались на вечерний чай.

5

Гром победы все чаще долетал до Граса.

Жарким полднем 25 августа сорок четвертого года, когда сухой ветер с востока шевелил листья пальм и платанов, Бунин лежал в саду, развалившись в плетеном кресле и полной грудью вдыхая запах трав, цветов и хвои. Над его головой, отбрасывая тень, густо разросся куст гелиотропа.

Рядом, на таком же кресле, возлежал Бахрах, внимательно слушавший патрона.

— Чтобы стать настоящим писателем, следует позабыть о многих мирских радостях. Необходимо с головой уйти в работу.

Когда-то Толстой мне говорил, — и Бунин стал изображать чуть шамкающую речь великого старца: «Вы думаете, мне хочется работать? Вовсе нет, порой силком усаживаю себя за стол. С семи утра и до полдня обязательно работаю. Иначе нельзя!»

Вот почему многие талантливые от природы литераторы вянут, не хватает им терпения. К примеру, вы сами, Аля. Ведь у вас способности критика просто блестящие, вы умеете точно подметить особенности чужой писательской манеры, в мягкой и необидной форме указать на недостатки — это мало кому дано. Но вы неусидчивы. То гоняетесь за какой-то красавицей по имени Нина, то меряете концы до Ниццы — к своему другу Жиду…

— Куда сейчас писать?

— В тот же «Новый журнал»…

Этот творческий разговор был прерван истошным криком Веры Николаевны, со страшным стуком распахнувшей дверь дома:

— Париж взят!

…Целый час Бунин не отходил от «Дюкрета». Ставшая вновь свободной от гитлеровцев, парижская радиостанция без конца повторяла сенсационные подробности: пятьдесят тысяч бойцов Сопротивления при поддержке парижан «овладели французской столицей, нацисты спасаются бегством»!

— Аля, пошли в нашу незапланированную прогулку! — воскликнул, сияя счастьем, Бунин. — Верочка, милая, дай нам… ну, ту заначку. Сама понимаешь, такое замечательное событие надо отпраздновать!

Они спустились в город. Здесь вовсю шло ликование. Песни, смех, танцы — повсюду, на каждом шагу.

Бунина сразу узнали. Какая-то красавица в расшитой цветами юбке громко крикнула:

— Вив ля Русси, вив Сталин! — и запечатлела на губах нобелевского лауреата смачный поцелуй.

Лауреат расцвел еще больше:

— Ах, хороша! Мне бы десяток лет скинуть, не ушла бы она от меня! Пора пропустить по рюмочке.

Он толкнул старинную дубовую дверь, и спутники очутились в приятной сумрачной прохладе. Знакомый хозяин кабачка, куда в лучшие годы Бунин частенько наведывался, стал тискать его в объятиях, упираясь в писателя большим животом, опоясанным синим передником:

— Какую рюмочку, мсье лауреат! Спрячьте ваши франки. Сегодня все бесплатно, сегодня угощаю я сам!

…Праздник вышел славным.

Бахрах нежно поддерживал патрона, стремившегося ступать твердо. Тот громко и колоратурно распевал ставшую любимой песню «Гром победы», затем «Взвейтесь, соколы, орлами», а на близких подступах к «Жаннет» вдруг перешедшего на почти забытое, петое в голодной и страшной Москве восемнадцатого года у Станиславского (уже шесть лет лежавшего на Новодевичьем) «Боже, царя храни…».

Хотя, на поверхностный взгляд, этот чудесный гимн никакой связи с нынешним праздником не имел.

6

— В Париж! На Яшкинскую улицу желаю! — то и дело повторял теперь Бунин.

Но на берега Сены пока попасть было сложно, по крайней мере, по двум причинам.

Отступая, немцы взорвали все мосты, какие не успели разрушить английские и американские летчики. Так что железнодорожное сообщение было восстановлено не сразу.

Другая причина — в бунинской квартире временно поселился некто со звучной фамилией Граф. И пока что он не мог (или не хотел) покидать обжитое уже помещение.

И когда в конце октября железная дорога вдоль побережья заработала, пришла трогательная минута прощания — Бахрах двинулся в Париж.

— Прощайте, мой друг! У меня ощущение, что мы с вами прожили под крышей «Жаннет» не четыре года, а целую жизнь.

Они «пропустили на посошок» по маленькой рюмке спирта, разведенного малиновым сиропом, еще раз обнялись. На этот раз, с глазами полными слез, Бахрах сдавленным голосом проговорил:

— Спасибо, за все спасибо…

— Это вам, Александр Васильевич, за все спасибо! Вы скрасили эти страшные годы.

Через три дня, окольным путем, Бахрах добрался до столицы.

Бунину предстояло провести в Грасе еще одну холодную и скучную зиму.

ПИСЬМА

1

И. А. Бунин — В. Ф. Зеелеру, Грас[13]

29. XII. 1943

Дорогой друг, дорогой милый великан, только нынче получил ваше письмо от 21-го — письма ходят теперь медленно! Очень благодарим за посылку — очень тронуты вашей добротой, вашими заботами!

А дойдет ли она — Бог ведает! Как получу — надеюсь все- таки— тотчас извещу…

Что до Зурова, то жизнь его совсем не грустна — с месяц тому назад оказался у него какой-то нарыв на заднице, который ему в больнице разрезали — только и всего — и все это уже прошло. Вот моя жизнь от него действительно грустна, — грустна, даже можно сказать, страшна, — уже 14 лет! Вы даже и вообразить не можете, что это за человек! Да и никто этого вообразить не может — ведь всюду и со всеми он ковром под ноги стелется — кому ж придет в голову, какой он со мной и с Верой Ник., — со мной, который всю жизнь его создал, вытащил из безвестности, привез из рижской ничтожности во Францию, написал о нем первую хвалебную статейку, у которого он 14 лет на шее сидит, — и с В.Н., которая не надышится на него, как на любимейшего сына, а он то и дело орет на нее как последний солдафон! Шантажируя моей жалостью к В. Н., — она зачахла бы с горя, если бы я его наконец выгнал, — зная, что я ради нее без конца терпел и терплю его, он дошел до такой наглости, такого дикого, невообразимого хамства, которому имени нет! Вот примеры, — а я их мог бы привести десятки: уехал он прошлой весной с ночевкой в Ниццу, а я утром читаю строжайшее распоряжение о затемнении окон по вечерам, иду в его комнату и вешаю в его комнате вместо легонькой занавески на окна плотную, — вечером он является — и я слышу, весь дом дрожит от его рева на В. Н. — «кто смел переменить у меня занавеску?!» Выхожу и говорю: «Я переменил. Не смейте орать!» А он хватает палку — и на меня… Летом сели мы раз за обед — я, В. Н. и Аля — вдруг он врывается в столовую, зеленый от бешенства, и, глядя на меня в упор, орет: «Кто потоптал у меня горох на огороде? Буду того как собаку бить!» Говорю: «Вы хотите сказать, что и меня будете бить?» — «Да, да, и вас!» Я хватаю бутылку, он стул, Аля хватает его сзади за руки, В. Н., белая как мел от ужаса, с воплем между нами… (Горох потоптали, вероятно, итальянск. солдаты, рывшие окопы возле нас все лето.) А вот еще пример: 15 дек. подхожу вечером от соседа к нашему дому и слышу— орет, как бык, на В.Н.: «Нет, вы свинья, свинья и свинья! Врывается ко мне, когда я пишу, ищет какое-то свое дурацкое письмо, пишет без конца эти письма, болтливая сорока!» Вхожу в дом, стою вне себя в прихожей — продолжает орать: «То этот старый дурак беспокоит меня, то эта старая дура и свинья!» Со слезами ужаса иду в свою комнату — что же мне делать? Убить его чем попадя — она тоже упадет замертво, у нее, слабой, худой, как скелет, бледной, как снег, сердце разорвется… И все это, дорогой мой, не какие-нибудь дикие сказки, а правда слово в слово — клянусь Вам Богом и всеми святыми!