Всего четверть века - Павел Шестаков

Впрочем, практической неумелостью, непониманием женщин из живых писателей не один Димка страдал. Даже великий Фёдор Михайлович Достоевский в личной жизни женщин выдумывал и много от этого неприятностей пережил, пока Анну Григорьевну ему судьба не послала. Думаю, в этом большая справедливость была. Писателю хорошая женщина очень нужна, а сам он такую не найдёт.

Но Димка, конечно, не Достоевский… А впрочем, почему мы так любим эти уничижительные формулы? Этот, дескать, не Лев Толстой, тот — не Феллини, и так далее. Глупо ведь говорим! Потому хотя бы, что и Достоевский — не Лев Толстой, и с Толстого ведь не нужна копия. Другие нужны, со своим почерком. Однако с детства в кровь входит — мы люди маленькие, куда уж нам…

Вернёмся, однако, к Димке. Его судьба не баловала, а как только он начинал действовать самостоятельно, получался конфуз. Почему-то влекло его к женщинам, которые хорошо знали, чего в жизни добиваются, а наш Аргентинец в круг их желаний никак не вписывался. Несмотря на очевидную робость и нерешительность в нём нетрудно было угадать человека неуправляемого, а женщины управлять нами очень любят и если уж поступаются своевластием, то взамен стремятся получить нечто компенсирующее — известность, например, блага материальные или уж мужчину как мужчину. Последнее, впрочем, во всех вариантах желательно.

Димка же, боюсь, в то время не отвечал ни одному требованию. Однако жизнь широка и возможностей в ней много, — нашлась же Надя, например, — с умом только подходить нужно и цель намечать по возможностям, а ему этого понимания и не хватало, вот и лез в воду, как говорится, не зная броду. Окунётся, побарахтается беспомощно и потом долго от унижения откашливается. И так не раз.

В прошлый вечер Димка на «вдову» нацелился и промахнулся, а в этот с тем же успехом на артистку. И что его туда занесло, понять трудно. Артистка эта, по-моему, на земле одними мечтами тщеславными держалась, да ещё дымом табачным. Но он, видимо, родственную душу творческую вообразил и взволновался. Вёл себя неумело и жалко, как всегда. Заговорил фальшивым бодрым голосом пожившего и повидавшего человека:

— Что же вас ждёт, девушка, после училища?

— Работа, — отвечала она, моментально оценив Диму и скучно выпуская табачную струйку.

— Во МХАТе? — сострил Дима плоско и неудачно.

— МХАТ устарел, между прочим.

— Так уж и устарел?

— А вы давно там бывали?

Дима замялся.

— Понятно, — сказала девушка. — О «Современнике» слышали?

И хотя Дима, конечно же, был передовым и поклонником «Современника», а не тогдашнего МХАТа, однако выглядел чуть ли не ретроградом. Вот к чему приводит неумение разговаривать с девушками. Мне его жалко стало, и я пошёл на кухню, к Лиде.

— Где ты эту артистку откопала?

— Что, понравилась?

— Мне-то? С ума сошла! Димке.

— Она девушка серьёзная.

— Увы, заметно.

— Сочувствуешь?

— Почему бы и нет?

— С девушками нужно уметь обращаться.

— А если человек не умеет? Что ему делать прикажешь?

Лида пожала плечами.

— Слушай, Лидка! Может, ты ему что-нибудь полегче подыщешь? Они ж у тебя табунами пасутся.

— Так уж табунами…

— Ну, косяками. Зааркань какую-нибудь смирную.

— Ему не смирная нужна, — сказала Лида, однако мысль свою не уточнила, задумалась.

А я, натолкнув её на мысль, отошёл, успокоенный, уверенный, что Диму она выручит. Правда, каким образом, я, конечно, не представлял.

В гостиной тем временем Олег налаживал музыку. Разумеется, это был уже не примитивный патефон и не устаревший проигрыватель, а магнитофон. Правда, не «грюндиг» и не «сони», а громоздкий, тяжёлый ящик из пионеров прогресса. Причём не только технического, но и своего рода общественного, ибо ящик извлекал звуки, которые официальные программы не транслировали. Годы соответствовали поговорке: «новое время — новые песни». Раньше консерваторские воспитанники заливались о любви и достижениях, теперь самодеятельные барды хрипло откликались на злобу дня.

То придумают песню о начальничке, который в машине толковал про Сталина, пока машина не перевернулась и начальника вместе с шофёром не «доставили на Таганку в больничный покой», то про гражданку Парамонову, уличившую мужа в неверности и потребовавшую: «Ты людя́м всё расскажи на собрании!» И наконец Олег включил любимую, про человека пострадавшего и вернувшегося, который пьёт и смотрит в небо, где…

…облака плывут, облака,в милый край плывут, в Колыму,и не нужен им адвокат,им амнистия ни к чему…. . .а я цыпленка ем табака,я коньячку принял полкило…

— Сильная штука, — говорил Олег. — Кто бы мог подумать, что он такое выдаст!

Речь шла об авторе, недавно ещё известном лишь поверхностной весёленькой комедией.

— Я и сейчас думаю, — сказал Игорь.

— О чём думаешь?

— Не могу увязать два таких взгляда на жизнь.

— А что такого? У многих глаза открылись.

— Как у Тарелкина?

— Какого Тарелкина?

— Что впереди прогресса побежал, когда прогресс объявили.

— Это ты зря. Если у человека талант, закапывать его ни к чему.

— Кроме таланта совесть иметь нужно.

— В чём же ты его бессовестность видишь? Он не знал… А ты знал? Ты не верил разве?

— Не в этом дело. Верить он мог. Предположим, верил. Но жил он слишком хорошо, чтобы говорить от имени тех, кто жил плохо.

— Да ведь те, кому плохо пришлось, могут такую песню и не написать. А он смог, и мы его слушаем. Его!

— Я ему не верю.

— Ну, даёшь! Что ж он и теперь, по-твоему, неправду говорит?

Споров в то время много было, как и точек зрения. Но Игорь по характеру к спорщикам не принадлежал. Никогда не замечал я у него стремления во что бы то ни стало утвердить, навязать своё мнение. Он только излагал его, и можно было легко ошибиться, решив, что в споре его нетрудно одолеть. На самом деле другое было. Если Игорь чувствовал, что мысль его оппоненту не по плечу, а признать это он не желает и упрямо атакует танк кавалерией, как польские уланы в тридцать девятом году, Игорь огонь прекращал первым.

— Оставь, Олег.

Но Олег был из уланов.

— Почему оставь? Теперь он неправду говорит? Объясни, пожалуйста!

— Оставь, Олег.

— Не пойму, думаешь?

— Да я там давно сижу. Но мозгов не пропил, будь уверен.

— Выстраданной правда должна быть. Право нужно иметь правду говорить.

— Ого! Значит, монополия? Избранный круг вещающих истину?

— Не передёргивай. Что хотел, я сказал. Имеющий уши…

— Ты ещё скажи — ослиные.

— Я уже всё сказал. Если бы я активно отстаивал истину, которая оказалась ошибочной, я бы не спешил провозглашать новую.

Олег не мог покинуть поле боя мирно. Он был напорист и несправедлив:

— Во-первых, ошибочных истин не бывает. Истина одна.

— Однако не всегда приятная. Потому и сказано: тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Но возвышаться сегодня на обмане, а завтра на истине — скверно. Это не качели, чтобы…

— Позволь! Одно дело обман, а совсем другое — заблуждение.

Так и спорили, по-русски, всё больше удаляясь от предмета спора в общие истины, пока Лида не вмешалась:

— Кончайте, ребята. За стол!

На Олега это подействовало.

— Вот там истину и обнаружим. «Ин вино веритас».

Он крутанул магнитофон назад, тот забормотал, стремительно перескакивая через гражданку Парамонову и циркачку, что по проволоке ходила, качала белою ногой, и разразился шикарной цыганщиной из русского кабаре в Париже:

Мы не можем жить без шампанского…

— Я тоже, я тоже, — поддержал Олег, выкручивая пробки из тяжёлых зелёных бутылок, демонстрируя шик особый, без «стрельбы» и пенных струй. — Готово, дамы и господа! Серёжа, тост!

Но Сергею в тот вечер явно не хватало подъёма. Он, правда, старался, но ничего приподнятого выжать из себя не мог и сказал только, что старый год уходит, а жизнь продолжается.

— Как во вселенной, так и за этим столом, — дополнил Олег, выручая Сергея немного.

Все мы его понимали и сочувствовали, хотя и не знали ещё, что Вера, по обыкновению, приняла решение окончательное. Одна Лида знала. Она от Веры одновременно с Сергеем письмо получила. Потом, когда они уже поженились с Серёжкой, Лида мне его показала.

«Здравствуй, Лидок!

У нас сегодня актированный день. Сорок два градуса. Думаю, что решение, принятое при такой температуре, ты не назовёшь принятым сгоряча. Конечно, я шучу. Моё решение не в один день сложилось. Оно зрело долго, но теперь окончательное. Я не вернусь к Сергею. Так-то, милая! И не закатывай, пожалуйста, глаза в благородном негодовании. И не попрекай меня Андрюшкой. Да, я не могу взять его к себе, потому что моя обозримая жизнь, видимо, обрекает меня на бытовую неустроенность. Однако сказавший „а“ должен продолжать, если не до конца алфавита, то хотя бы до десятой буквы.