Сновидец - Алексей Ефимов

……………………………………………………………………………….

…Что-то невероятно едкое ударило в нос, в горло и Вайми ошалело открыл глаза. Он уже решил, что умер — и вовсе не рад был воскреснуть.

— Очнулся? — усмехнулся государь. — Хорошо, — и он взял новую иглу. Юноша прерывисто выдохнул, отчаянно готовясь вынести новую боль. Его бёдра свело судорогой, живот начал медленно втягиваться, пока буквально не прилип к позвоночнику, мускулы напряглись, он зажмурился, часто и глубоко дыша. Иглы, одна за другой, медленно вползали под его ногти, его тело трепетало, мысли путались, он начал, подергиваясь, вскрикивать от мучительной боли. Наконец, она стала такой острой, что Вайми запрокинул голову и заорал, а потом, когда весь воздух вышел из груди, мог только тихо всхлипывать, не в силах вздохнуть — все его мускулы, трепеща в непроизвольной судороге, напряглись до того, что буквально превратились в камень. Гибкий стан юноши выгнулся до хруста, язык трепетал в приоткрытом рте, а зрачки расширились так дико, что глаза стали почти сплошь чёрными. На сей раз он был слишком напряжён, чтобы орать, но вскоре снова потерял сознание от невероятной боли. Государь тут же сунул ему под нос пузырёк с нашатырем, но Вайми ещё несколько секунд пребывал в полуобмороке и не понимал ничего. Теперь иголки торчали из-под всех ногтей на босых ногах юноши — по две в мизинцах, по три в остальных пальцах и по пять в больших. Его тело стало скользким от пота, он задыхался от боли, не в силах даже толком вздохнуть.

Государь начал задумчиво пощелкивать по хвостам игл и боль застила сознание. Вайми и без того уже совершенно обезумел от невыносимого жжения, охватившего всё тело. На какое-то время он исчез, даже не заметив, что найр прекратил пытку, а потом резко — словно в нём включили свет — очнулся, весь мокрый, с прилипшими ко лбу волосами и вопящими от боли растянутыми запястьями. Сейчас он хотел только смерти — и понимал, что всё только ещё начинается.

……………………………………………………………………………….

Потом, много раз возвращаясь к пытке в мучительных, как она, размышлениях, Вайми так и не смог решить, молчал бы он, если бы его пытали не для развлечения. В своих кошмарах он выдавал всё, что знал, обрекая Лину на смерть и боялся даже думать, что было бы с ним наяву. Когда девушки проводили ладошками по хвостам игл, миллионы раскаленных нитей боли сплетались в один узел — и Вайми замирал, с твёрдыми, как камень, мускулами и дочерна расширенными глазами, чувствуя, что его душа отделилась от тела — престранное ощущение. Тогда он видел себя со стороны — что было не менее странным… а в остальное время, весь мокрый от пота, бешено мотал волосами и не переставая вопил от боли. Он потерял всякое представление о времени и не знал, сколько это длилось — казалось, что целую вечность. Острия игл скользили по всему его телу — от ногтей рук до ногтей босых ног — но каждый раз вонзались в кожу в новом, неожиданном месте. Он словно превратился в вечернее небо, на котором, одна за другой, вспыхивали пылающие невыносимо острой болью звёзды. Вайми стонал, выгибался, мотал головой, чувствуя, что уже не в силах выносить это.

Наконец, когда иглы вонзились ему между пальцами босых ног, между рёбрами, в уши, боль достигла невероятной силы. Вайми казалось, что сейчас он просто взорвётся, разлетевшись на куски. Окончательно ошалев, он отчаянно мотал головой, хлеща мокрыми волосами по своему же лицу, стонал, судорожно всхлипывал — а не орал лишь потому, что сил на это уже не осталось.

Такой дикой боли он не испытывал ещё никогда. От неё в голове у него всё поплыло. Он видел огненных мошек, светящиеся туманы, расплавленный металл. Жжение тоже нарастало каждый миг, вызывая такую невыносимую боль, что Вайми корчился и извивался, словно пытаясь вырваться сам из себя. В диком бреду ему казалось, что бесконечные раскаленные докрасна булавки пронизывают его тело, обжигая и покрывая волдырями кожу, как летающие вспышки. Перенося эту терзающую пытку, он стискивал кулаки и кусал губы, чтобы не заорать во весь голос. Сила сокращений его сердца ужасающе нарастала с каждым ударом так, что казалось, будто оно вот-вот взорвётся. Его плоть и кровь уже не могли выносить подобного напряжения и Вайми не сомневался, что сей же миг умрет. Но он всё же видел… видел лица многих знатных найров, видел их сжатые кулаки и ноздри, раздутые от гнева. Его жалкие, почти жульнические попытки молчать… хоть как-то не поддаваться боли… они тоже были сражением, очень важным — возможно, судьба всего Найра и его племени решалась сейчас здесь, в этой комнате…

Потом все, собравшиеся вокруг него, протянули к нему руки, касаясь, казалось, всех игл сразу. Вайми показалось, что поток расплавленной стали прошёл сквозь всё его тело до головы и там распустился, словно цветок, проникая в каждую клеточку мозга. В него ударила белая, бесконечно яркая боль и юноша, выгнувшись, закричал так, что за окнами дворца отозвалось эхо. Затем его приняла тьма, недоступная даже для боли.

………………………………………………………………………………………

Три дня в темноте показались Вайми вечностью. Он пришёл в себя лишь в подвале — от холода — и с трудом пережил несколько часов мучительной агонии, не в силах не только двигаться, но даже толком дышать. Его тело превратилось в узел адского белого огня, и всё, что он мог сделать — молча терпеть эту невыносимую боль.

Он лежал, скорее, валялся, на ледяном камне пола, в совершенно тёмном каземате, где из удобств нашлась только дыра в полу. Его трясло от холода, он был весь мокрый — от боли, от стыда, от слёз, — чувствуя себя совершенно сломанным, слабым и бессильным. От его гордости не осталось и следа — теперь им владели изумление и страх. Почему он был так слеп? Столь глуп? Зачем вообще явился сюда, где нет ни чести, ни верности слову, ни добрых намерений? Что он надеялся найти здесь?

Он знал, что предал своё племя. Это было бесконечно мучительно. Из-за его глупого любопытства все они оказались в смертельной опасности — но он не мог изменить прошлое, и ждал новых чудовищных пыток почти с радостью — как достойной расплаты за все свои проступки…

Боль, правда, постепенно стихала, но её место тут же занимали другие пугающие ощущения: теперь он постоянно ощущал дрожь во всем теле, даже когда спал. Иногда его пронизывала внезапная боль, потоки жара, или, наоборот, холода. Иногда он слышал в ушах гул, словно исходящий из раковин, пение птиц или звон колокольчиков. В его голове внезапно возникали вопросы, и так же внезапно на них приходили ответы. Иногда его язык приклеивался к нёбу. Его челюсти вдруг крепко сжимались, а через какое-то время открывались вновь. Иногда он начинал зевать, как ненормальный. Его постоянно преследовала тяжесть в голове, волны тепла, боли в основании позвоночника, непроизвольные движения, необычный ритм дыхания, внутренний свет и звуки, видения и голоса, и много других невероятных ощущений.

Вайми понимал, что от пытки он сошёл с ума, но было, почему-то, не страшно — словно он наблюдал за происходящим откуда-то издалека. Он испытывал ужас и экстатическую дрожь самым неожиданным образом. Разные части его тела вдруг начинали двигаться или скручиваться. Эти невольные подергивания казались почти осмысленными, как будто кто-то забавлялся с ним, свив себе гнёздышко в самом основании его хребта.

Его мышцы теперь почти всё время были каменно-твёрдые и ныли от бесконечного напряжения, — но, может быть, лишь потому, что он всё время отчаянно мёрз. К обложенным колючим гравием стенам нельзя было даже прислониться, и он мог лишь сидеть на корточках, — лежать и даже стоять ему было холодно. Его заперли здесь со скованными за спиной руками, что причиняло массу дополнительных страданий — он не мог даже почесаться. Зуд в пылающей коже превратился в непреходящий кошмар — но Вайми благословлял оковы, потому что без них сам разодрал бы себя в клочья. Он почти не ощущал несчастных скованных рук — и, всё время, как мог, шевелил ими, чувствуя, что иначе останется без них.

Все эти три дня никто не заглядывал сюда, и он не видел ни пищи, ни воды. Ему повезло, правда, наткнуться на лужу под треснувшей стеной — воды там натекало достаточно, чтобы утолить жажду. Пить из этой лужи, со скованными за спиной руками, было очень неудобно — и очень унизительно, но последнее Вайми не трогало: всё равно, его никто не видел. Голода он почти не ощущал — есть ему, конечно же, хотелось, но никаких адовых мук по этому поводу он всё же не испытывал. Их ему доставлял холод — в подвале было едва выше нуля, что для нагого и босого юноши, к тому же, совершенно непривычного к холоду, означало бесконечную пытку. Спать он тоже не мог — лишь дремать сидя, уткнувшись мордочкой в колени и не чувствуя ничего, кроме пылающей от боли кожи и насмерть застывших босых ног. Но иногда он всё же видел сны, а непрестанная дрожь, хотя бы отчасти, согревала его. К своему удивлению, он ни разу даже не чихнул, а мучения — бесконечная смерть от холода — только укрепили его решимость. Наверное, пылающее в нём белое пламя боли и в самом деле выделяло тепло — иначе, голодный, он бы просто околел.