Глаз разума - Оливер Сакс

Некоторые объекты человек начинает распознавать при рождении или вскоре после него – например, лица. Но за исключением этих немногих предметов человеку приходится познавать окружающий мир с помощью обучения – через опыт и деятельность: рассмотрение, прикосновение, обращение с предметом, отыскание соответствий между осязательными, визуальными и прочими свойствами предметов. Зрительное распознавание объектов зависит от работы миллионов нейронов в нижневисочной коре, а нейронные функции в этой области отличаются большой пластичностью, выраженной морфологической реактивностью на воздействие опыта и обучения. Нижневисочные нейроны существуют для зрительного распознавания вообще, но могут быть использованы и для других целей – в частности для чтения.

Такое смещение функции нейронов облегчается тем обстоятельством, что все системы письма обладают топологическими признаками, общими с признаками окружающей человека среды, которые могут быть декодированы нашим мозгом. Марк Чангизи, Шинсуке Шимодзу и их коллеги исследовали более ста древних и современных видов письменности, включая алфавитные системы и китайские идеограммы, и проанализировали их с помощью компьютера. Исследование показало, что все эти системы, несмотря на геометрическое разнообразие, имеют определенное топологическое сходство. (Оно может отсутствовать у таких искусственных систем письма, как стенография, которая была создана для ускорения записи, а не для облегчения распознавания символов.) Чангизи и его соавторы нашли сходные топологические инварианты в целом ряде природных объектов, и это привело их к гипотезе о том, что формы букв были «выбраны так, чтобы они были похожи на сочетания контуров, характерных для природных предметов, и, таким образом, буквы оказались подходящими объектами для работы механизмов распознавания образов».

Письменность как культурный инструмент была разработана так, чтобы можно было использовать предпочтения нижневисочных нейронов при анализировании определенных природных форм. «Форма букв, – пишет Дехэйн, – не является произвольным культурным выбором. Мозг ограничивает рисунок символов письменности так строго и эффективно, что не остается места для безответственного фантазирования. Наш мозг, как и мозг высших приматов, воспринимает весьма ограниченный набор письменных форм»28.

Это готовое и элегантное, на мой взгляд, решение проблемы Уоллеса. В самом деле, теперь становится ясно, что такой проблемы просто нет. Происхождение письма и чтения не может быть понято как прямое эволюционное приспособление. Происхождение этих культурных феноменов обеспечивается поразительной пластичностью человеческого мозга и тем, что даже за малый срок человеческой жизни основанный на опыте отбор становится таким же мощным фактором изменений, как и отбор естественный. Для Дарвина естественный отбор не отменял индивидуальное культурное развитие, в сотни тысяч раз превышающее по скорости развитие путем естественного отбора, – напротив, он подготовил почву для этого. Мы знаем грамоту не благодаря божественному вмешательству, а благодаря культурному изобретению и культурному отбору, обеспеченному блистательным и творческим применением существовавших и ранее свойств нейронов центральной нервной системы.

Область восприятия зрительной формы слов является ключевой для распознавания букв и слов, но в чтение вовлечены и другие, более высокоорганизованные структуры головного мозга. Эти структуры, например, позволили Говарду правильно угадывать слова, исходя из контекста. Даже сейчас, девять лет спустя после инсульта, он по-прежнему не способен распознавать слова целиком, по их виду, – но его писательское воображение восполняет пробелы.

Когда Говард находился в реабилитационном отделении, один из врачей предложил ему вести «книгу памяти» – для того чтобы напоминать самому себе о назначенных встречах, а также чтобы записывать мысли. Говард, который всю сознательную жизнь вел дневник, пришел в восторг от этой идеи. Такая книга памяти могла оказать неоценимую помощь не только в стабилизации его неустойчивой словесной памяти, но и в стимуляции его самосознания как писателя.

«Я знал, что не могу больше рассчитывать на «липкий пластырь» памяти. Я мог запнуться и не договорить фразы, оттого что забыл нужное слово, хотя твердо был уверен, что только что его помнил. Я научился записывать разные важные вещи в книгу памяти немедленно, не откладывая на потом. Памятная книга дала мне возможность снова почувствовать себя стоящим у кормила собственной жизни. Я не расставался с ней: это был одновременно мой дневник, ежедневник и рабочий блокнот. Больницы зачастую делают людей пассивными – моя книга памяти вернула мне важную часть самого себя».

Ведение книги памяти помогало и даже вынуждало Говарда каждый день что-то писать – не просто разборчиво писать слова и предложения, но и в каком-то смысле творить. Дневник больничной жизни, с ее рутиной, характерами, конфликтами и пр., начал пробуждать его писательское честолюбие и воображение.

Иногда, особенно в случае трудных слов или имен собственных, Говард испытывал неуверенность. Он не видел эти слова мысленным взором, не мог вообразить их и еще менее мог прочесть их, когда его просили это сделать. Лишившись возможности вообразить написанные слова, Говард изобрел или воспользовался другим способом не очень сильно отклоняться от орфографии: перед написанием слова чертил его рукой в воздухе, и эта простейшая моторика очень помогала ему.

Великий французский невролог Жан-Мартен Шарко в прочитанной в 1883 году лекции, говоря о слепоте на слова, описал больного, который, подобно Говарду, страдал алексией без аграфии. Написав на доске название больницы, которое больной только что написал самостоятельно, он просит больного прочитать написанное. «Больной сначала оказывается не в состоянии это сделать, но не оставляет попыток – мы видим, что, стараясь выполнить задание, он обводит правым указательным пальцем одну из букв, после чего с трудом произносит: «Сальпетриер»». Далее Шарко предлагает больному прочитать название улицы. Больной обводит пальцем очертания букв, составляющих слово, и говорит: «Это Рю д'Абукир. Там живет мой друг».

Способность пациента Шарко к чтению резко возрастала, когда он мог обвести контуры букв пальцем. Скорость чтения в течение трех недель выросла у него в шесть раз. Сам больной говорил так: «Написанный от руки текст читать легче, чем текст печатный, потому что рукописные буквы мне легче мысленно обвести рукой. Воспроизвести написание печатных букв намного труднее». (Шарко делает примечание: «Ему удобнее читать печатный текст, если он при этом держит в пальцах ручку».) Заканчивая лекцию, Шарко подчеркнул: «Короче говоря, можно сказать, что читать у него получается только тогда, когда он может писать».

Говард все чаще полубессознательно при чтении совершает движения рукой, повторяя очертания слов и предложений, которые пытается прочитать. Мало того – его язык во рту тоже двигается, пробуя перевести буквы в звуки. Благодаря такой технике он стал читать заметно быстрее, хотя теперь у него уходит не меньше месяца на прочтение книги, которую раньше он мог бы «проглотить» за один вечер. Таким образом, поменяв модальность и воспользовавшись сенсорно-моторной алхимией мозга, Говард заменил чтение своеобразным письмом. Фактически он «читает, как пишет, движениями языка»29.

Спустя три месяца после инсульта Говард смог наконец вернуться из реабилитационного отделения домой, где не сразу и далеко не все узнал.

«Дом выглядел одновременно чужим и знакомым. Это было похоже на фильм, наспех смонтированный из кадров реального дома и его комнат. Особенно непривычно выглядел мой кабинет. Я глядел на свой компьютер, испытывая странное чувство. Помещение, в котором я написал несколько книг, было похоже на музейную диораму. Особенно странно выглядели надписи на стикерах, приклеенных мной в разных местах».

Он был не уверен, сможет ли когда-нибудь снова сесть за компьютер – за свой главный инструмент, показавшийся ему сейчас чем-то инопланетным. Однако с помощью сына, испытав свои компьютерные навыки, Говард вскоре понял, к своему вящему удивлению, что они восстанавливаются. Хотя компьютерные навыки – это одно, а литературное творчество – нечто совсем другое. Чтение, в том числе и чтение собственных каракулей, оставалось мучительнейшим занятием. Более того, как позже писал сам Говард:

«На протяжении нескольких месяцев я был совершенно отрезан от мира. Многие вещи я не способен был удержать в голове. С чего это я вообразил, что могу сесть за свой старый письменный стол и начать все сначала? Похоже, я не смогу больше писать художественную прозу. Я выключил компьютер, встал и пошел прогуляться».