Глаз разума - Оливер Сакс

В результате упорных занятий чтение давалось Говарду все легче и легче, хотя порой ему требовалось несколько секунд, чтобы распознать одно-единственное слово. «Слова разной длины, – подметил он, – такие как «кот», «стол» или «гиппопотам», обрабатываются у меня в голове с разной скоростью. Каждая дополнительная буква добавляет лишний фунт к весу, который я хочу взять». Сканирование страницы – то есть чтение в привычном смысле этого слова – было по-прежнему недоступно для него, и «весь процесс, – писал он, – изматывал меня до предела». Однако иногда, всматриваясь в слово, Говард вдруг узнавал сразу пару букв (например, bi в середине фамилии своего редактора), тогда как предшествующие и последующие буквы оставались неразличимыми. Говард тогда подумал, что такое «раскалывание» на слоги и было тем способом, каким он учился читать в детстве. Похоже, мы все учимся читать именно так – до того как приобретаем способность воспринимать слова, а затем и целые предложения как некое единое целое. (Пары, а возможно, и кластеры букв особенно важны в построении и прочтении слов. Учится ли читать ребенок или больной, утративший эту способность в результате инсульта, должен произойти необходимый скачок от восприятия одной отдельной буквы к восприятию пары букв и так далее. Дехэйн и его коллеги полагают, что в нашем мозгу существуют для этого особые «биграмные» нейроны.)

«Я могу заставить себя видеть отдельные группы букв, как знакомые слова, – писал мне Говард, – но это происходит только после того, как я долго и пристально смотрю на страницу».

Овладение беглым чтением – трудная и многоступенчатая задача. Большинству детей требуется для этого несколько лет и помощь родителей и школы (хотя некоторые одаренные дети могут научиться беглому чтению самостоятельно и в достаточно раннем возрасте). В некотором смысле Говард и провалился на уровень ребенка, впервые приступающего к изучению азбуки. Но при его читательском опыте он сумел обойти многие связанные с обучением трудности, поскольку владел огромным словарным запасом и обладал грамматическим чутьем, что нередко помогало ему угадывать слова или даже целые предложения по едва заметным признакам.

На каком бы языке ни читал человек, у него активируется одна и та же область коры в нижней части височной доли – область зрительной формы слов. При этом практически нет никакой разницы, использует ли данный язык алфавит – как греческий или английский, или идеограммы – как китайский25. Это было подтверждено патологоанатомическими исследованиями поражений мозга и результатами исследований с помощью методов функциональной визуализации. Эта идея подкрепляется также «позитивными расстройствами» – избыточной функцией или повышенной активностью интересующей нас области. В этом смысле противоположностью алексии являются лексические или текстовые галлюцинации и фантомные буквы. Люди с расстройствами, локализованными в зрительных путях – на любом участке от сетчатки до зрительной коры, – могут страдать зрительными галлюцинациями, а Доминик Ффитч и его коллеги установили, что почти четверть этих больных видят в своих галлюцинациях «текст, отдельные буквы, цифры или музыкальные ноты». Такие лексические галлюцинации, как установили Ффитч и его соавторы, связаны с заметной активацией левой затылочно-височной области, в частности области распознавания зрительной формы слов – той самой области, поражение которой вызывает алексию.

Таким образом, исследуем ли мы больного с алексией, больного с лексическими галлюцинациями или здорового человека, читающего текст на любом языке, мы неизбежно приходим к одному и тому же выводу: у каждого грамотного человека в доминирующем – языковом полушарии – существует нейронная система, способная потенциально отвечать за распознавание букв и слов (а возможно, и других форм нотации – например, математической или музыкальной).

В связи с этим возникает сложная проблема: зачем в мозг каждого человеческого существа встроен механизм чтения, если письменность является сравнительно недавним культурным изобретением?

Общение с помощью устной речи – и следовательно, его нейронная основа – имеет все признаки развития в результате постепенного процесса естественного отбора. Изменение анатомии головного мозга у доисторического человека прослеживается в некоторых деталях по слепкам полости черепа и по другим костным остаткам, так же как и изменения голосового аппарата. Ясно, что членораздельная речь возникла у человека сотни тысяч лет назад. Но такой анатомический подход неприменим к истории чтения, ибо письменность возникла немногим более пяти тысяч лет назад, а это слишком малый срок для проявления действия естественного отбора. Несмотря на то что область восприятия зрительной формы слова целевым образом настроена на восприятие начертания слов и букв, нет никаких оснований считать, что эта область развилась специально для этой цели.

Эту проблему можно было бы назвать проблемой Уоллеса, ибо Альфред Рассел Уоллес (который открыл естественный отбор независимо от Дарвина) первым задумался над парадоксальностью многих потенциальных способностей человеческого мозга – лексических, математических и т.д., – способностей мало или совсем не нужных в первобытном или доисторическом обществе. В то время как естественным отбором можно объяснить появление непосредственно востребованных способностей, полагал Уоллес, отбором невозможно объяснить существование потенциальных способностей, которые смогут проявиться только в развитых культурах в далеком будущем – через сотни тысяч лет.

Будучи не в силах объяснить эту особенность человека каким-либо естественным процессом, Уоллес был вынужден обратиться к первопричине всего сущего. Творец, считал Уоллес, вложил эти дремлющие способности в свое творение. С точки зрения Уоллеса, самый наглядный пример Божественного дара – это уникальная новая способность, терпеливо ждущая условий для своей реализации, иначе говоря, появления достаточно развитой культуры26.

Дарвин, что вполне понятно, пришел в ужас от такой идеи и написал Уоллесу: «Надеюсь, вы все же не убили наповал наше с вами общее дитя?» Дарвин в отличие от Уоллеса придерживался более реакционного взгляда на процесс естественного отбора и приспособления, считая, что биологические структуры способны найти себе применение весьма отличное от того, ради которого они первоначально возникли. (Стивен Джей Гоулд и Элизабет Врба назвали такой процесс экзаптацией – в противоположность прямой адаптации27.)

Так каким же образом возникла и развилась область распознавания зрительной формы слова в мозгу человека? Существует ли эта зона у неграмотных людей? Имеются ли аналоги этой области в мозгу приматов?

Мы постоянно сталкиваемся с миром образов и звуков, а также со стимулами и символами других модальностей, и наше выживание зависит от способности быстро и точно их оценивать. Придание смысла окружающему нас миру должно быть основано на какой-то системе, на быстром, точном и надежном способе анализа окружающей нас среды. Рассматривание объектов, их визуальная идентификация кажутся нам врожденными и мгновенными, хотя на самом деле эти действия представляют собой результат длительного развития восприятия, требующего целой иерархии функций. Любой объект мы видим не просто в виде предмета как данность, – мы видим его форму, фактуру, контуры и границы, которые по-разному предстают и воспринимаются нами при различной освещенности, в разных контекстах, в движении (объекта или наблюдателя) и временной перспективе. Из этого сложнейшего визуального хаоса мы должны вычленить инварианты, которые позволят нам сделать выводы или создать гипотезы относительно категориальной принадлежности объекта. С точки зрения экономии средств было бы наивностью допустить, что в нашем мозгу существуют представительства или маркеры для миллиардов окружающих нас предметов. Для их идентификации мозгу необходимо включить комбинаторные способности. Необходим ограниченный набор или словарь форм, которые можно сочетать друг с другом бесчисленным количеством способов. Точно так же двадцать шесть букв латинского алфавита можно использовать для написания стольких слов и предложений, сколько способен допустить данный язык, в соответствии с определенными правилами и ограничениями.

Некоторые объекты человек начинает распознавать при рождении или вскоре после него – например, лица. Но за исключением этих немногих предметов человеку приходится познавать окружающий мир с помощью обучения – через опыт и деятельность: рассмотрение, прикосновение, обращение с предметом, отыскание соответствий между осязательными, визуальными и прочими свойствами предметов. Зрительное распознавание объектов зависит от работы миллионов нейронов в нижневисочной коре, а нейронные функции в этой области отличаются большой пластичностью, выраженной морфологической реактивностью на воздействие опыта и обучения. Нижневисочные нейроны существуют для зрительного распознавания вообще, но могут быть использованы и для других целей – в частности для чтения.