Мы - военные инженеры - Михаил Лобанов

Однако отеческое отношение к нам вовсе не означало, что командование батальона было склонно опекать нас в мелочах, оберегать от служебных забот. Напротив, с первых же дней нас загрузили, как говорится, по самые уши. Среди молодых краскомов были четыре выпускника военно-инженерных школ. Остальные имели лишь общевойсковую подготовку и, естественно, в технике разбирались слабовато. Но это обстоятельство не смущало командира батальона. Он, стремясь получить от каждого из нас максимальную отдачу, поручил строевикам проводить занятия с красноармейцами по чисто военным дисциплинам: строевой, стрелковой подготовке, тактике. Нам же, технарям, достались специальные предметы: электро- и радиотехника, двигатели внутреннего сгорания и другие. Такое распределение обязанностей, на мой взгляд, оказалось вдвойне разумным. И вот почему.

Во-первых, каждый из нас с первого дня службы чувствовал себя в своей стихии, что, несомненно, укрепляло уверенность в собственных силах, позволяло закрепить и углубить ранее полученные знания. Во-вторых, и это вполне закономерно, выпускники военных школ по ряду теоретических вопросов были подготовлены лучше командиров-практиков. Активное участие молодежи в проведении занятий поднимало весь учебный процесс в батальоне на качественно новую ступень. Удалось разукрупнить группы, сделать каждый час более эффективным, целенаправленным.

Как я уже упоминал, первые месяцы краскомы жили в казарме. Во второй роте, в частности, нас разместили в канцелярии. Несколько простых столов, деревянные топчаны, покрытые грубыми, колючими одеялами, самодельные полки для книг и туалетных принадлежностей - вот, пожалуй, и все. Обстановка, конечно, весьма скромная, но много ли нам было нужно?

Пока в Киеве стояла теплая осенняя погода, все было хорошо. Но с наступлением холодов наше положение стало трудным. Кирпичные стены казармы, имевшие толщину не менее метра, промерзали насквозь. Встанешь, бывало, утром пораньше, чтобы позаниматься, ткнешь пером в чернильницу-непроливайку, а оно скрипит и гнется: вместо чернил фиолетовый лед. Среди молодых краскомов начались простудные заболевания. За несколько дней до Нового года и я оказался в госпитале. Правда, там меня быстро поставили на ноги. И тем не менее факт оставался фактом. Жить в таких условиях становилось все труднее.

Мы знали, что с топливом в батальоне плохо, доходили до нас слухи, будто в квартирах комсостава положение не лучше. А ведь там были женщины, дети. И мы молчали. Думали, перебьемся как-нибудь до весны. На ночь сдвигали топчаны, ложились спать по двое, накрывались одеялами и шинелями.

Однажды к нам в комнату зашел комиссар батальона Алексеев. Невысокого роста, с простым открытым лицом, внимательными глазами, он как-то сразу располагал к себе. Алексеев часто проводил с командным составом и красноармейцами интересные беседы на политические темы, рассказывал о событиях в стране. Вступив в партию еще до революции, он прошел суровую школу гражданской войны. Был шофером, затем военным комиссаром. Кстати, с командиром батальона Баратовым его связывала давняя, фронтовая дружба. Когда Алексеев пришел к нам в комнату и увидел искрившийся на стенах иней, мы впервые узнали, что он умеет сердиться.

- Почему не докладывали? Какое имели право молчать?

- Ничего страшного, товарищ комиссар...

- А если завтра занятия с красноармейцами некому будет проводить? Или это тоже не страшно? Ждете, когда половина батальона в госпитале окажется? Какие же вы командиры? Нет, не научились, как видно, по-настоящему заботиться о подчиненных. Красцоармейцы-то в этой же казарме живут. О них бы подумали, если на себя наплевать.

- Неловко как-то было жаловаться...

Комиссар круто повернулся и вышел, не сказав больше ни слова. Судя по всему, у него в тот же день состоялся разговор с завхозом батальона Алейником. Буквально через несколько часов в ротных помещениях установили дополнительные чугунные печки. Теперь они стали центром . нашего бытия. Вокруг них собирались, чтобы поговорить, сюда придвигали столы, за которыми занимались, а перед сном - и топчаны.

Топливо, как выяснилось, завхоз Алейник умышленно экономил, стремясь прослыть хорошим хозяином. Теперь все изменилось: появились печи и топливо.

Однажды поздно вечером мы по обыкновению собрались у нашей печки. Помню, оживленно обсуждали какую-то статью, опубликованную в газете "Красная звезда". Она только что начала выходить, и интерес к ней проявлялся огромный. Еще бы, есть теперь в Красной Армии и своя газета! Неожиданно скрипнула дверь. Сейчас я уже точно не помню, кто вошел в комнату (кажется, это был политрук нашей второй роты), но зато на всю жизнь осталось в памяти неподвижное, белое как полотно лицо этого человека.

- Товарищи, - еле слышно проговорил он, - скончался Владимир Ильич Ленин...

Я всегда поражаюсь, насколько точно удалось Маяковскому передать состояние людей, на которых обрушилась эта страшная, скорбная весть. Вдруг начал опускаться потолок, качнулись стены, задрожали огни ламп, перехватило дыхание. Мы знали о тяжелой болезни Ильича, но тем не менее поверить в то, что его больше нет, не могли, не укладывалось в голове!

Растерянные, совершенно опустошенные, мы собрались у штаба батальона. Была какая-то внутренняя потребность собраться всем вместе в эту трудную минуту. В накинутой на плечи шинели вышел комиссар, следом за ним Баратов.

- Друзья! К сожалению, это правда. Нет больше Ленина... - Алексеев замолчал на мгновение. Замерли и остальные. Ни звука, ни единого слова. Только белые облачка пара клубились в морозном воздухе над лицами людей.

- Нет больше Ленина, - продолжал комиссар, - но есть партия, есть народ, которые не позволят повернуть историю вспять. Мы должны удвоить бдительность, быть готовыми к любым неожиданностям. Каждый должен теперь трудиться за троих, за четверых...

В ту ночь мы так и не сомкнули глаз. А через несколько дней вся страна протяжными, тоскливыми гудками заводов, фабрик, паровозов прощалась с вождем революции. И мне казалось, что в эти минуты я вновь слышу слова комиссара Алексеева: "Есть партия, есть народ... Каждый должен теперь трудиться за троих..."

* * *

Близилась весна 1924 года. Молодые краскомы чувствовали себя все более уверенно. Я ежедневно проводил с красноармейцами по 6-7 часов занятий. Такая же учебная нагрузка была и у других. Кроме того, политруки рот привлекали нас к проведению политических бесед с личным составом. Вначале эти поручения носили эпизодический характер. Затем они стали системой. Вечерами приходилось тщательно готовиться, обдумывать каждое слово, которое предстояло сказать завтра. А это было не так-то просто. Дело в том, что среди наших подчиненных были люди с различным уровнем образования. Встречались вообще неграмотные. Некоторые с грехом пополам умели читать и писать. Были и красноармейцы-одногодичники, имевшие незаконченное высшее образование. Вот и попробуй проведи, к примеру, занятия по радиотехнике с такой аудиторией. Ведь "угодить" нужно и тем, и другим.