Папарацци (сборник) - Светлана Алешина

– Какой вы добрый, – съязвила я, – у человека несчастье. Поэты – они вообще ранимые люди. А вы собираетесь ломать ему позвоночник.

– Ремонт, который необходимо сделать на чердаке после разгрома, учиненного этим тонким и ранимым человеком, обойдется мне в кругленькую сумму. Кстати, сегодня я договорился встретиться здесь с одним из покупателей. Ну знаешь, из этих новых богатеев, которым «чё-нибудь на стену повесить, чтоб как у людев, все чики-пики было». За портрет своей жены-гоблинши – вон ее оплывшая ряха в углу стоит – и вот за этот пейзаж он заплатил бы мне столько, сколько хватило бы на ремонт. И еще на краски осталось бы.

Он прошелся по комнате, засунув руки в карман. Потом остановился и продолжил свою речь:

– Но лукавый рок не оставил меня в покое и сегодня. Под колеса моей машины кидается какая-то сумасшедшая баба. До сих пор не могу понять, как удалось вовремя затормозить. Потом эта девица без спроса залезает в машину и закатывает мне истерику, заставляет катать ее по городу, убегая от каких-то якобы бандитов. В результате всего этого я опаздываю на встречу и…

Договорить я ему не дала. Пережить спокойно его повторное обвинение в ненормальности – это было выше моих сил.

– Послушайте, вы! Я не сумасшедшая и не истеричка! Я всегда была тихая, разумная…

– Ну конечно, – живо согласился он, – а сейчас ты просто болеешь…

– Прекратите подтрунивать надо мной! Я же объясняла вам, еще в машине, что со мной произошло несчастье – я попала в беду… Может быть, конечно, по своей же глупости…

– Да уж, в этом я не сомневаюсь.

В следующую секунду на кухне неожиданно и громко засвистел чайник.

– Ладно, – примирительно сказал художник, вдруг успокоившись, – у нас, обоих, сегодня неудачный день. Предлагаю попить чаю, очень полезно для снятия стресса.

Он ушел на кухню и через некоторое время появился с большим заварочным чайником и двумя чашками в руках.

– Сахара у меня нет, чай я пью крепкий.

Мы уселись в кресло, и художник разлил чай по чашкам.

– Кстати, меня зовут Станислав. А как вас величать?

– Оля, – буркнула я, все еще дуясь на него за его грубую манеру разговора.

– Ну что ж, давайте, рассказывайте по порядку, что с вами произошло и от кого мы сегодня убегали.

Все это время, пока Станислав заваривал чай, я размышляла над вопросом «почему я все еще здесь?». Главным образом потому, ответила я себе, что заехала с этим художником в места, в которых я никогда не была, и очень надеюсь, что Станислав отвезет меня домой. И еще потому, что хоть я и сидела наедине с незнакомым мужчиной, в его доме, в совсем незнакомом мне районе, страха перед Станиславом я не испытывала. Более того, я пришла к парадоксальному для себя выводу, что он, пожалуй, даже нравится мне, несмотря на его грубость и ворчание. К тому же в критический для меня момент этот грубиян без лишних разговоров пришел мне на помощь. И в конце-то концов, разговаривая со мной, он глядел мне в глаза, а не на мои ноги.

Женская интуиция подсказывала мне, что, несмотря на внешнюю агрессивность и сарказм, в душе этот парень не злой человек. В общем, я решила рассказать ему о всех приключениях, в которые я ухитрилась попасть за последнее время.

Во время чаепития я не только рассказывала Станиславу о своих бедах, но и, пользуясь благоприятным моментом, незаметно наблюдала за ним. Первое, что привлекло мое внимание – это как и во что он одет. Одет он был во все фирменное и достаточно дорогое, но носил одежду ужасно. Рукава рубашки «Wrangler» были как-то нелепо, наспех скатаны. Пуговица в районе живота расстегнута, отчего полы рубашки вылезали из джинсов. На джинсах же, фирмы «Lee», я взглядом отыскала как минимум три пятна от краски. Кожаные ботинки краской заляпаны не были, видимо, хозяин по мастерской в них не ходил, однако пыль с них не стирали давно.

Дороговизна одежды, по моему мнению, определялась не желанием выпендриваться, а соображением практичности. Я помню, что единственная дорогая рубашка моего папы, фирмы «Westland», была подарена ему на юбилей его сестрой. Отец носил эту рубашку, почти не снимая, два года, прежде чем отлетела одна из пуговиц. Наверное, не меньше носил свою рубашку мой новый знакомый, поскольку вторая сверху пуговица была пришита заново, но, увы, нитками другого оттенка.

«Бедненький, – подумала я, – ему даже пуговицу пришить некому, да еще эти ненормальные друзья его одолевают».

Но больше всего меня заинтересовала реакция Станислава, менявшаяся по ходу моего рассказа. Сначала он, отхлебывая чай, с улыбкой слушал о том, как по мне «прошлись» гоблины. Однако, когда мой рассказ дошел до фотографий и запечатленных на них людей, Станислав посерьезнел. Он поставил чашку на столик, вынул из бокового кармана рубашки пачку сигарет и закурил, слушая все так же внимательно.

Когда же я дошла до сцены в туалете ресторана, описывая, как на этом импровизированном ристалище в смертельном бою сошлись две группировки гоблинов и призом им должна была быть я, а точнее, имеющиеся у меня фотографии, художник был настолько поражен, что даже раскрыл рот от удивления. За секунду до этого он сделал глубокую затяжку, и из его рта, словно из пасти Змея Горыныча, медленно повалил дым. Я закончила рассказ на том, как, убегая из предвыборного штаба, встретилась с ним, со Станиславом.

В конце моего рассказа он сидел, откинувшись на спинку кресла и уставившись в пространство перед собой отсутствующим взглядом. Однако как только я замолчала, Станислав очнулся и стал суетливо искать поблизости от себя пепельницу. Не найдя таковой, он стряхнул пепел в свою чашку с недопитым чаем. Я возмутилась про себя: «И из этих чашек он поит гостей!» – посмотрела на свою чашку и подумала, что хорошо сделала, почти не отпив из нее чаю. Кстати, ужасная жидкость. Он заваривал чай настолько крепко, что от одного глотка у меня челюсти свело.

Станислав резко встал, загасил окурок в своей чашке и тут же снова закурил новую сигарету. Он прошелся по комнате и остановился у окна. Минуту он молча смотрел на улицу и курил. Потом развернулся ко мне и произнес:

– Вот, блин, не живется мне спокойно! Лучше бы ты мне всего этого не рассказывала. Я-то, старый дурак, подумал, что ты мне какую-нибудь песню споешь про то, как мальчик с девочкой дружил, а мальчик гоблином служил и про все тра-ля-ля, с этим связанные. А ты что… Ты мне, можно сказать, бомбу в штаны подложила. За знание такой информации можно запросто здоровья лишиться. А уж за владение этими фотографиями и того хуже… Кстати, где они?

– В надежном месте, – быстро ответила я и пододвинула свою сумку, где они лежали, к себе поближе.

Станислав усмехнулся, глядя на мою реакцию, и, отвернувшись к окну, протянул:

– Понятно.

Он еще с минуту постоял в раздумье, потом, повернувшись ко мне, произнес:

– В общем, так, ты мне – ничего не говорила, я – ничего не слышал. Ввязываться в это дело – глупость непоправимая. Все, что мог, я для тебя уже сделал. Боюсь, что я и так уже подставился. Если они запомнили номер моей машины, у меня могут быть проблемы. Поэтому давай собирайся, я тебя отвезу куда скажешь… Да, и еще, мой тебе совет: отошли ты эти фотографии заказным письмом Борисевичу и смени место жительства. В этом случае тебя прекратит преследовать хотя бы одна из группировок и есть шансы, что не найдет другая.

– Спасибо на добром слове, – только и сказала я, вставая.

Мое разочарование было столь глубоким, что на слова уже не хватало сил. Этот, с позволения сказать, художник (я бросила взгляд на картину жены гоблина) оказался банальным перестраховщиком и трусом, к тому же ремесленником, рисующим на заказ, ради денег такие мерзкие рожи.

– У меня только один вопрос, – спросила я, – как вы можете поить гостей из чашек, в которых гасите свои окурки?

Станислав насупился, прошел быстрыми шагами к двери, ведущей в прихожую, распахнул ее и произнес:

– Очень просто – я их периодически мою.

Я не нашлась, что ему ответить, и молча покинула мастерскую. Уже на улице, садясь в машину, я буркнула ему адрес своего жилья.

Ехали мы в молчании. Станислав напряженно следил за движением на дороге, я же предавалась невеселым размышлениям на тему: куда девались благородные рыцари, способные броситься на помощь даме и, не задумываясь, рисковать при этом своей жизнью. Всю дорогу я отчаянно жалела себя: ну почему я родилась не в то время, когда эти нравы и традиции были в силе?

«Ну куда это годится, – подумала я, – взглянув на своего попутчика, – хоть бы добрым словом мог помочь или просто посочувствовать? Нет, сидит как истукан, отмахнулся от чужой беды и знать ничего не хочет».

Однако к концу дороги мое раздражение сменилось раскаянием, и я подумала: «А с какой, собственно, стати он должен мне помогать? Да и чем вообще мне можно помочь?» Я и так уже наломала достаточно дров. Во многом из-за меня погиб фотограф. Втянула в это дело Ирку. Теперь вот еще художник Станислав, которого я сегодня тоже подставила: ведь номер его автомобиля в самом деле мог запомнить догоняющий нас гоблин.