Против зерна: глубинная история древнейших государств - Джеймс С. Скотт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За те несколько тысячелетий, которые предшествовали появлению первых аграрных царств примерно в 3500 году до н. э., произошли и глобальные макроклиматические события, оставшиеся в памяти человечества как «великий потоп». Теплая и влажная эпоха с 12 700 до 10 800 годы до н. э. (хотя и в эти тысячелетия климат менялся) уступила место холодной эпохе (поздний дриас) с 10 800 по 9600 годы до н. э., в течение которой поселения были заброшены, а выжившие спрятались в климатических укрытиях – на теплых низменностях и побережьях. Хотя после позднего дриаса условия жизни в целом благоприятствовали широкому расселению охотников и собирателей, случались и возвраты к прежним низким температурам, например столетняя эпоха холодной сухой погоды (примерно с 6200 года до н. э.) была более суровой, чем малый ледниковый период 1550–1850 годов в Европе начала эпохи модерна. Археологи, изучающие пятитысячелетний период после 10 000 года до н. э., согласны с тем, что он был полон импульсов для роста населения и распространения оседлости: случались холодные сухие эпохи, когда оседлость была следствием скопления людей в укрытиях, и теплые влажные эпохи роста и рассеяния населения. Учитывая колебания климата и риски, первым людям не было никакого смысла рассчитывать в пропитании только на узкую полоску земли.
До сих пор мы рассматривали только климатические и экологические условия, а также их воздействие на территориальное распределение населения и оседлость. Вполне возможно, что некоторые или большинство колебаний этих условий были обусловлены человеческим фактором в широком смысле слова: болезнями, эпидемиями, быстрым ростом населения, истощением местных ресурсов и дичи, социальными конфликтами и насилием – далеко не все из них оставили однозначные археологические следы.
Безусловно, мы недооцениваем ловкость и адаптированность наших догосударственных предков. Эта недооценка встроена в цивилизационный нарратив, представляющий охотников-собирателей, подсечно-огневых земледельцев и скотоводов как, по сути, подвид Homo sapiens, стоящий на иной ступени эволюции. Однако, согласно историческим данным, люди легко меняли способы пропитания и даже изобретательно их сочетали в Плодородном полумесяце и других регионах. Например, обнаружены свидетельства того, что квазиоседлое население аллювиальных равнин Месопотамии во время похолодания позднего дриаса переключилось на мобильные стратегии пропитания, поскольку закончились местные прежде обильные ресурсы; схожим образом, но намного позже земледельцы, переезжая с Тайваня в Юго-Восточную Азию (около 5 тысяч лет назад), часто отказывались от сельского хозяйства в пользу собирательства и охоты в богатых лесных угодьях[40]. В начале XX века главным критерием географического взгляда на историю стал отказ от резкого разграничения охотников-собирателей, скотоводов и земледельцев, потому что ради выживания большинство народов предпочитали сидеть по крайней мере на двух стульях – «на всякий случай имея две тетивы для лука»[41].
Таким образом, по отношению к основным понятиям, вдохнувшим жизнь в исторические нарративы о расцвете цивилизаций и государств, нам следует оставаться воинственными агностиками. К этому нас также подталкивает интеллектуальный скептицизм и результаты последних исследований. Например, большинство дискуссий об одомашнивании растений и постоянных поселениях без тени сомнений сходятся в том, что древние народы просто дождаться не могли, чтобы обосноваться на одном месте. Подобное утверждение – ошибочный вывод из стандартных дискурсов аграрных государств, которые стигматизировали мобильные сообщества, называя их примитивными. «Социальная воля к оседлости» не должна восприниматься как данность[42]. Не следует воспринимать как данность и понятия «скотовод», «земледелец», «охотник» и «собиратель», по крайней мере в их эссенциалистских значениях – их необходимо трактовать как разные отметки на шкале стратегий выживания, а не как отдельные сообщества на древнем Ближнем Востоке. Родственные группы и деревни могли сочетать скотоводство, охоту и выращивание злаков в рамках единой экономики. Семья или вся деревня в случае гибели урожая могла полностью или частично перейти от земледелия к скотоводству, а скотоводы после падежа скота могли заняться земледелием. Целые регионы в годы засухи или наводнений могли радикально менять стратегии пропитания. Считать сообщества, использующие разные хозяйственные стратегии, разными народами, населяющими разные жизненные миры, – значит, применять более исторически позднюю стигматизацию скотоводов аграрными государствами к эпохе, где она просто не имеет смысла. Яркий пример изменения трактовок прошлого – проницательное прочтение Энн Портер множества вариантов «Эпоса о Гильгамеше»[43]. В самых ранних версиях эпоса побратим Гильгамеша Энкиду – скотовод, символ сплоченного сообщества земледельцев и пастухов. Тысячелетие спустя он предстает как недочеловек, взращенный животными, – ему необходим секс с женщиной, чтобы очеловечиться. Иными словами, Энкиду превратился в опасного варвара, который не знает зернового земледелия, домашнего очага, городской жизни и как «преклонить колени». Очевидно, что «поздний» Энкиду – продукт идеологии зрелого аграрного государства.
Одомашнив ряд зерновых и бобовых, а также коз и овец, жители аллювиальных равнин Месопотамии стали земледельцами и скотоводами, не перестав быть охотниками-собирателями. Пока в их распоряжении были обильные заросли диких растений, плоды которых они могли собирать, и ежегодные миграции водоплавающих птиц и газелей, на которых они могли охотиться, у них не было никаких причин рисковать и переходить частично или полностью на трудоинтенсивное земледелие и разведение домашнего скота. Именно окружающее их разнообразие ресурсов и – отсюда – способность избежать специализации (единственной технологии или источника пропитания) стали лучшей гарантией их безопасности и относительного продовольственного изобилия.
Зачем вообще заниматься земледелием?
Достаточно много ранненеолитических стойбищ содержат однозначные свидетельства выращивания диких злаков и (спорные) свидетельства одомашнивания ряда растений. С учетом наличия в регионе густых зарослей диких злаков и других ресурсов, вопрос заключается не столько в том, почему наши предки не бросились сломя голову заниматься земледелием, сколько в том, зачем вообще они потрудились что-либо вырастить. Общепринятый ответ состоит в том, что урожай зерновых можно собрать, обмолотить и хранить несколько лет в амбаре – как компактный запас крахмала и белка на случай внезапного сокращения ресурсов дикой природы. Согласно этому объяснению, несмотря на трудовые затраты, такой запас выступал своеобразной страховкой (гарантия пропитания) для охотников-собирателей, которые знали, как заниматься земледелием.
Данное объяснение в его самых простых формах не выдерживает критики. Оно подразумевает, что урожай высаженной культуры более надежен, чем урожай диких растений. Однако верно обратное: дикие семена по определению встречаются только там, где могут бурно разрастись. Во-вторых, данное объяснение не учитывает риски оседлости, связанные с необходимостью высаживать урожай, ухаживать за ним и
