Один день - Дэвид Николс

На стене передо мной сидит нечто вроде гигантской хищной саранчи, и она так на меня смотрит, будто приказывает мне заткнуться, что я и сделаю. Дождь кончился, сейчас я пойду в бар на встречу с новыми друзьями. Говоря «новые друзья», я имею в виду трех студенток амстердамского мединститута, и этим все сказано. Но по пути я непременно отыщу почтовый ящик и отправлю это письмо, пока не передумал. Не потому, что считаю, что твой приезд сюда — плохая идея (вовсе нет, идея замечательная, ты обязательно должна приехать), но потому, что думаю, что слишком много наговорил. Извини, если тем самым досадил тебе. Суть всего сказанного в том, что я думаю о тебе, причем постоянно. Декс и Эм, Эм и Декс. Можешь считать меня сентиментальным, но в этом мире нет ни одного человека, кроме тебя, вместе с которым я с большей охотой подцепил бы дизентерию.

Тадж-Махал, 1 августа, полдень.

Я тебя найду!

С любовью,

Д.

…и поставив точку, он потянулся, почесал затылок, допил последний глоток пива, взял письмо, аккуратно сложил листки и торжественно положил перед собой получившуюся стопку. Тряхнул затекшей рукой — одиннадцать страниц, да еще и быстро написанных; он так много не писал с выпускных экзаменов. Удовлетворенно вытянув руки вверх над головой и потянувшись, он подумал: нет, это не письмо — это подарок.

Надев сандалии, он встал, слегка шатаясь, и с дрожью приготовился к походу в общие душевые. Его тело стало темным от загара — он целых два года работал над этим, и теперь цвет бронзы проник глубоко в кожу, как креозотовая пропитка — в древесину забора. Волосы были пострижены почти под ноль — над прической потрудился местный брадобрей. Декстер также немного похудел, но втайне ему нравился новый образ: героически впалые щеки, словно он заблудился в джунглях и его только что спасли. В довершение он сделал ни к чему не обязывающую татуировку на щиколотке — нейтральный символ инь-ян. Возможно, в Лондоне он об этом еще пожалеет, но ничего — всегда можно надеть носки.

Слегка протрезвев после холодного душа, он вернулся в свою крошечную комнату и произвел ревизию рюкзака в поисках подходящей одежды для свидания с голландскими студентками. Он перенюхал все свои футболки и штаны, откладывая их в сторону, пока те не образовали большую кучу на дырявой циновке. Выбрав наименее влажную майку с винтажной американской символикой и короткими рукавами, он натянул какие-то джинсы, обрезанные чуть ниже колен, которые следовало носить без нижнего белья, чтобы чувствовать себя отважным бунтарем. Путешественником и первооткрывателем.

А потом он увидел письмо. Шесть голубых листков, исписанных мелким почерком с обеих сторон. Он уставился на письмо, словно то была вещь, ненароком забытая непрошеным гостем, уже трезвым взглядом, и его взяло сомнение. Он осторожно поднял стопку листков, выловил взглядом случайную строку и тут же отвернулся, скривив рот. Восклицательные знаки, целые слова, написанные прописными буквами, нелепые шутки… Он назвал ее сексуальной… «письмописание»… такого слова даже не существует. В этом письме его голос звучал, как у начитавшегося стишков шестиклассника, а не путешественника и бунтаря с короткой стрижкой, татуировкой и в брюках, надетых на голое тело. Я тебя найду, я думаю о тебе, Декс и Эм, Эм и Декс — о чем он только думал? То, что казалось трогательным и важным всего час назад, теперь выглядело слащавой банальностью, а местами и откровенным враньем; не было на его стене никакой хищной саранчи, и он не слушал ее кассету, как написал — посеял кассетник где-то в Гоа. Это письмо все изменит между ними — но разве ему не нравится нынешнее положение дел? Действительно ли он хочет, чтобы Эмма приехала к нему в Индию, смеялась над его татуировкой, остроумно комментировала все вокруг? Придется ли ему поцеловать ее в аэропорту? Будут ли они спать в одной кровати? Он попытался представить, как все будет. А может, не так уж ему и хочется ее видеть?

Нет, решил он наконец, хочется. Потому что, несмотря на очевидную глупость, в его словах сквозила искренняя симпатия и даже больше чем симпатия, и он непременно должен отправить это письмо сегодня же вечером. Если же она будет смеяться, всегда можно отшутиться: мол, был пьян. К тому же это правда.

Не сомневаясь больше, он положил письмо в авиапочтовый конверт и сунул его меж страниц «Говардс-Энда», подписанного рукой Эммы. А затем пошел на встречу с новыми голландскими знакомыми.

В тот вечер чуть, позже девяти, Декстер ушел из бара с Рене ван Хутен, которая училась на фармацевта в Роттердаме. Ладони ее были расписаны поблекшей хной, в кармане лежала упаковка темазепама,[14] а на копчике красовалась неумело сделанная татуировка с изображением дятла Вуди. Когда Декстер пропустил ее в дверях, ему показалось, что птица похотливо на него скалится.

Спеша к выходу, Декстер и его новая подруга случайно толкнули Хайди Шиндлер, студентку факультета химического машиностроения из Кёльна, двадцати трех лет от роду. Хайди выругалась, но по-немецки и достаточно тихо, так что Декстер ничего не слышал. Проталкиваясь сквозь толпу в баре, она сняла свой огромный рюкзак и оглядела зал в поисках свободных мест. У нее было румяное круглое лицо, напоминавшее несколько кругов, наложенных один на другой; этот эффект усиливали ее круглые очки, запотевшие в жарком и влажном воздухе. Хайди была не в настроении; во-первых, ее раздуло от антидиарейных препаратов, во-вторых, она злилась, что друзья все время ее бросают и без нее убегают. Рухнув на ветхий ротанговый диван, она без стеснения предалась жалости к себе. Сняла запотевшие очки, вытерла краем футболки, поерзала, устраиваясь удобнее, и… почувствовала, как что-то впилось ей в зад. Хайди снова тихо выругалась.

Меж засаленных поролоновых подушек лежала книга под названием «Говардс-Энд», а в книге — письмо. И хотя письмо предназначалось кому-то другому, при виде красно-белой каймы авиаконверта Хайди невольно испытала волнение. Она взяла письмо, прочла его, а потом перечитала еще раз.

Английский Хайди был далек от совершенства, и некоторые слова показались ей незнакомыми — «письмописание», к примеру. Но она поняла достаточно, чтобы осознать важность этого письма. Это было такое письмо, которое ей очень хотелось бы когда-нибудь получить. Не любовное, но почти. Она представила, как эта Эм читает его и перечитывает, слегка раздосадованная, но и довольная, и вообразила, как она следует его указаниям: бросает свою ужасную квартиру и дерьмовую работу и меняет жизнь к лучшему. Хайди представила Эмму Морли, которая в ее воображении была почему-то очень похожа на нее саму, в назначенный день у Тадж-Махала. Вот к ней подходит красивый блондин, и они целуются. Представив это, Хайди почувствовала себя немного счастливее. И решила: что бы ни случилось, Эмма Морли должна получить это письмо.