Крестьянский сын - Раиса Григорьева

Мороз всё крепче. Идти всё труднее. Над степью опускаются сумерки.

Остервенелый ветер то льнёт к земле позёмкой с оскаленной пастью и гибким хвостом, то поднимается кверху и скручивает над головами колючие жгуты снега, швыряется ими в лицо. Ребята почти не разговаривают, трудно губы разомкнуть. Бредут всё медленнее. Уже не бодают встречный ветер, а кое-как пытаются увернуться от него…

— Кажись, хата, Костя. Вон темнеет справа от дороги…

— Пошли…

Темнеющий предмет оказался стогом старой соломы… Ну что ж, стог так стог. Не хата, а всё же укроет от ветра. Чтобы проделать ямку и зарыться поглубже, ребята вытаскивают из него клоки соломы. Ветер тут же вырывает из рук и уносит по полю лёгкие клочья, забрасывает снегом глубокую цепочку ребячьих следов, ведущую от дороги. Вскоре стог выглядит таким же безжизненным, каким был до прихода ребят. Только шуршит да шуршит под ветром солома.

В стогу немного теплее, чем снаружи. Унялась холодная дрожь, но неодолимо захотелось спать. Постепенно сонное оцепенение сковывает обоих. Но вот по коленям, по рукам прижавшихся друг к другу ребят пробежал мышонок.

— Слышь, Стёпа?

— Угу.

— А я чуть не уснул. Давай вставать отсюда. А то как уснём, так и всё — замёрзнем.

— Ну и пускай. Не встану.

Что делать Косте? У самого сил совсем нет. Как замолкает, так сразу обволакивает его сонная одурь. Но ведь нельзя. Смерть.

— Слышь, Стёпка! Слышь, что ли, сюда и люди сроду не ходят. Волки сожрут наши косточки. Пойдём лучше на дорогу. Может, завтра кто проедет, подберёт. Может, хоть домой хоронить отвезут. Давай напишем — мы, мол, из Поречного…

— Как писать-то станешь, чем? — Стёпке стало нестерпимо жаль себя. Оцепенение, сковавшее его, пропало.

Снаружи ветер поутих. Высыпали звёзды. Осторожно, пробуя снег ногами, направляются влево от стога, где должна быть дорога.

Сначала они глубоко проваливаются в рыхлый снег. Но вот нога больше не тонет, упирается в твёрдое, гладкое. Под тонким слоем наметённого снежка даже скользко.

— Колея, Стёпа! Нашли!

— Ага… Ну, давай ложиться. Поперёк дороги ляжем, мимо нас и не проедут. — Стёпа опускается на снег.

Ужас охватывает Костю.

— Степурка, родименький, вставай! Эвон огонёк впереди. Деревня совсем близко. Огонёк-то видишь?

Низко над горизонтом действительно мерцают огоньки. Много. Но это звёзды. Как поймёшь, которая из них, одна только живая и тёплая, сияет в окне человеческого жилья, а не на небе? Знать, у Кости глаза такие зоркие. Однако этот свет, увиденный Костей, прибавил сил и Стёпе. Шибче шагают ноги. Ребята почти бегут.

— И я увидел, Коська, и я вижу. Во-он, жёлтенький, чуть теплится. Да?

— Где?

— Во-он, смотри вдоль моей руки. Да ведь ты его раньше видал, потерял, щто ли?

— Тёп-перь виж-жу, — с трудом выталкивает Костя. Язык снова не слушается его, всё тело крупно вздрагивает. Он уже успел согреться на бегу и дрожит вовсе не от холода. — В-ви-ж-жу. Теп-перь ж-жи-в-вы б-б-бу-дем. А р-раньше — н-нет, н-не в-видал.

Вчера над селом Поречным кружила вьюга, наваливала сугробы. И завтра ещё может замести, застудить, завьюжить. А сегодня, как весточка от приближающейся весны, — оттепель. Нечаянно разблистались лужи на дорогах, часто и отрывисто забарабанила капель. А с неба хлынул такой щедрый и яркий свет, что нельзя, выйдя на улицу, не радоваться.

Из покосившейся калитки вышла Мастраша Редькина с вёдрами и коромыслом, сощурилась от солнца и пошла не торопясь к колодцу, вдыхая вкусный запах подтаявшего снега.

По-своему празднуют хорошее утро Федя Поклонов с грядовским приказчиком Васькой. Они протянули через дорогу крепкую бечёвку. Один конец намотал себе на руку Васька, другой — Фёдор. Стоят друг против друга, перемигиваются и заранее гигикают: уж очень хлёсткий фокус удумали.

В тот миг, когда Мастраша поравнялась с ними, не ожидая подвоха, оба дёрнули бечёвку. Баба с ходу запнулась и со всего размаха ухнула в лужу. Пытаясь встать, запуталась в бечёвке, неловко заелозила. А бездельники поджимают животики, показывают пальцами на барахтающуюся в луже бабу и, кажется, сейчас умрут со смеху.

— Ах вы, окаянные, шишиги бессовестные, погибели на вас нету! — разразилась проклятиями Мастраша. — Думаете, управы не найду на вас?

— Поди, поди в Совет пожалуйся, мы его испугалися!

— Теперя все равны, Мастрашенька. Кто што хошь, то и делай, — наставительно объяснил Васька, для пущей серьёзности округляя глаза, но внезапно прервал свои объяснения на полуслове. Он увидел, как в конце переулка с мимоезжих крестьянских розвальней, подплывающих на оттепельных лужах, слезали Костя и Стёпа.

Заметили ребят и остальные. Федька даже разглядел, как одет его давнишний враг; одна нога в старом валенке, другая в лапте с онучей.

— Гляди, гляди, пинигримы! Один лапоть, другой пим! Явилися! Охо-хо! — ржал Федька, улюлюкал Васька.

Уперев руки в боки, нарочито громко хохотала Мастраша Редькина. Она полагала, что если станет так потешаться над другими, то никому уж не придёт в голову, что над ней самой только что обидно насмеялись…

Стёпа поднял локоть, как бы защищаясь от удара, и зашептал, показывая глазами на боковой переулок:

— Не пойдём через них, айда свернём сюда, — и, не дожидаясь ответа, бросился бежать.

Костя, выставив подбородок с упрямыми буграми у рта и сильно нахмурившись, зашагал, не сворачивая, по знакомым улицам. Всё так же сердито хмурясь, толкнул свою калитку и, только очутившись перед крыльцом, ошеломлённо остановился: дома!

Вынырнул откуда-то Репей, гавкнул, но тут же узнал Костю и закружился вокруг него, захлёбываясь визгом.

— Репеюшко, Репеюшко, ну здравствуй, что ли, ну здравствуй, Репеюшко! — почему-то шёпотом говорил Костя и всё поворачивался вслед за псом, всё оттягивал секунду, когда надо подняться на крыльцо.

Почти год назад нанёс сын матери горькую обиду: ушёл в чужие края, не спросясь, покинул мать, не простившись. Ей бы сердиться сейчас, а она опустилась на лавку и от слёз слова сказать не может.

Костя раньше не замечал, что у матери такое худое и морщинистое лицо. Или оно так изменилось за его отсутствие?

А на кухне всё осталось прежним: мамины иконы, висячий шкафчик с посудой, широкий стол с лавками, прялка, горшки, ухваты. Гвоздь, на котором висел обычно отцов полушубок, пуст. И большой кожаной сумки с инструментами и лекарствами нет на крюке у двери. Давно ли, далеко ли уехал отец, скоро ли вернётся, спросить почему-то боязно…

Что после изнурительной дороги может быть лучше, чем русская баня? Да ещё если всласть попариться душистым веником на том самом полке, на который тебя ещё маленьким подсаживали, когда сам взбираться не умел.

Распаренный, в чистом белье, пахнущем материным сундуком, возвращается Костя в дом, добродушно здороваясь с двором, с берёзой, с синим небом. Но, войдя на кухню, замирает у порога. У стола, спиной к двери, сидит отец.

— Здравствуйте, батя, — внезапно осевшим голосом говорит Костя.

Отец не пошевелился, будто не слышит. Костя постоял молча, потом, опустив голову, тихо пошёл в свою боковушку. Так и просидел на койке, на лоскутном своём одеяле до самого вечера, пока мать не позвала ужинать.

Сел, как всегда сиживал, против отца. Молчали. Только мать тревожно взглядывала то на одного, то на другого. Молча съели кашу. Мать подала овсяный кисель с постным маслом, который Костя любил. Всегда, бывало, просил ещё подложить, а сейчас даже не заметил вкуса.

Хоть бы отлупил, что ли, тоскливо думал Костя. Только бы не томил, не глядел как на пустое место…

Егора Михайловича, как ни странно, мучили похожие думы. Оттягать бы парня хорошенько, чтоб запомнил да впредь не своевольничал. Так ведь большой уж. А характер разве битьём переломишь. Его, байковский, характер у сына — самостоятельный и непокорный. И мать тоже, если что задумает… Откуда ж сыну покорности, взять? Хорошо, домой живым вернулся. А время нынче такое крутое — без характера не устоять.

Медленно думает свою думу отец, а молчание всё сгущается. Наконец Егор Михайлович сказал так, будто всё главное уже переговорено:

— А ты большой вырос! Ну-кось, подойди поближе…

Федя Поклонов отправился домой в развесёлом настроении. Зашёл на кухню, заглянул в залу: может, новая работница Грунька Терентьева полы скребёт или прибирается. Нет! Вышел во двор. Груня несла дрова в дом, большую, тяжёлую охапку. Верхние поленья закрывали ей чуть ли не всё лицо. Шла она немного согнувшись, мелким, семенящим шагом. Федька встал у неё на пути.

Груня очень боялась Федьки. Когда поступала в дом к Поклоновым, больше всего опасалась не справиться с тяжёлой работой. А оказалось, Федькины издёвки стерпеть ещё труднее. Сейчас она в испуге ждала, какой подвох на этот раз придумал хозяйский сынок.