Дневники Зевса - Морис Дрюон

— Зевс! Братец Зевс!

Голос доносился с моря. Я заметил какую-то богиню, стоявшую по пояс в воде. Она махала мне руками.

Я приложил палец к губам, поскольку не пришла еще пора так громко произносить мое имя, но беспечная богиня продолжала звать меня. Жестом я пригласил ее присоединиться ко мне на берегу.

— Не могу! — крикнула она мне. — Не могу выйти из воды. Ты должен мне помочь. Зевс! Зевс! Двоюродный братец!

Издали она выглядела очень красивой, вдвойне красивой. Я хочу сказать, что ее обращенные к свету живот и грудь отражались в волнах, создавая еще один образ, перевернутый и словно колеблемый содроганиями любви.

Посмотрев на солнце, я определил час. Чтобы до вечера достичь Тартара, времени было достаточно. Мое любопытство находило вполне оправданное извинение: требовалось срочно утихомирить эту крикунью и не дать ей переполошить титанов.

Поэтому я вошел в море и приблизился к богине. Разочарован я не был. Трудно найти тело столь же прекрасное, как у нее. Скрученные мокрые волосы богини были переброшены через плечо, словно медная коса, капли воды мерцали на груди подвижными жемчужинами.

— Я Эвринома, Щедрая Доля, сестра Метиды, — представилась она.

У нее были большие, широко распахнутые глаза, а взгляд одновременно умоляющий и испуганный.

— Смотри.

Богиня легла на воду. Ниже бедер ее тело было рыбьим.

Эвринома снова выпрямилась и пояснила:

— Я дочь Океана, когда-то была женой гиганта Офиона, одного из этих гадких прислужников Крона. Мы поселились на Олимпе. Как прекрасно нам жилось! Так прекрасно, что Крону самому захотелось там обосноваться. Офион пыжился от гордыни, видя, что его господин перебрался к нему. И Олимп стал логовом жестокости и тупого зверства. Офион в своем угодливом тщеславии во всем подражал Крону. А тот не любит своего брата Океана. И этого оказалось достаточно, чтобы Офион решил от меня отделаться. Меня обманывали, обижали, издевались, истязали. Оба лютых зверя только смеялись, помыкая мной хуже, чем последней служанкой. В конце концов они прогнали меня пинками и камнями. Я укрылась у своих родителей и, не помня себя от горя, умолила их сделать меня такой, чтобы навсегда остаться в морской стихии. Как ты думаешь, еще можно меня любить — такую?

Эвринома повисла у меня на шее, обхватив мокрыми руками; я чувствовал, как ее плавники обвивают мои ноги. У ее губ был странный вкус, свежий и солоноватый. Ах, благоразумие! Ах, обещания! Ах, верность! Я повернул голову, и мне показалось, что я различаю над гребнем гор голубой взор Памяти. И трех часов не прошло, как мы с ней расстались. Что ж, пора ей привыкать, раз предназначение Памяти — все видеть...

Морская стихия — отъявленная сводня. Поддерживая ваше тело, она подпускает ласку к самым чувствительным местам; ее волны навязывают ритм желания. Разгоряченное туловище, холодные плавники — я не слишком сопротивлялся. В конце концов, я ведь шел на войну...

— Что за гигант этот Офион? — спросил я Эвриному через некоторое время.

— Жуткая скотина, — ответила она. — Ненавижу себя за то, что сносила его. Никогда не испытывала с ним того, что испытала в твоих объятиях; никогда, клянусь тебе.

Неужели она воображала меня уже столь пылко влюбленным, что старалась успокоить мою ревность? Мне было вполне безразлично, что она принадлежала другому. Просто я собирал сведения об одном из тех врагов, с кем собирался сражаться.

— У тебя были от него дети? — поинтересовался я.

— Трое. Но чтобы больше походить на Крона, Офион их сожрал.

— Это кстати, — вырвалось у меня.

Неосторожно было высказывать эту мысль вслух, поскольку Эвринома тут же воскликнула:

— Хочу других!

— Что ж, девочка у тебя наверняка уже есть, — отозвался я, чтобы она успокоилась.

— Еще одну, хочу еще одну. Я была бы так счастлива!

Ее мягкие плавники снова обвились вокруг моих бедер. Я посмотрел, как далеко солнце продвинулось по небу.

Уткнувшись головой в мое плечо, Эвринома прошептала:

— Потом мы будем жить на Олимпе. Ты прогонишь оттуда Офиона и заберешь туда меня. Мы будем наслаждаться счастьем. Обещай, что мы будем жить на Олимпе!

— Ну да, ну да, — поддакивал я.

— Будем прогуливаться среди кипарисов.

— На Олимпе есть кипарисы?

— Нет, но внизу есть. Мы будем спускаться туда вечером. Ты будешь носить меня на руках. Кипарисы — это так красиво!

— Очень, очень красиво; это самое красивое дерево.

Бедняжка Эвринома! Несчастья помутили ее рассудок. Что ей делать на горных вершинах? Бить по облакам своим рыбьим хвостом? Но быть может, она вовсе не обманывала себя, а просто отдавалась грустной отраде заведомых иллюзий.

Все же ей удалось достаточно меня тронуть, а морю — достаточно укачать, чтобы я во второй раз откликнулся на ее желание.

Но как только я подумал, что можно уже и улизнуть, она тотчас снова заголосила:

— Зевс, братец Зевс, ненаглядная моя любовь, не покидай меня! Не покидай меня!

На какой-то миг я почувствовал симпатию к ужасному Офиону.

Эвринома извивалась, вздымая водяную пыль и брызжа слезами солонее самого моря. Я по-прежнему опасался, как бы титаны не услышали мое имя. К чему только не вынуждает нас чужой страх!

Пришлось в третий раз успокаивать это буйство. Мой порыв к наслаждению уже изрядно ослаб, и Эвринома могла прочесть в моих глазах разве что мысли об убийстве. Это и положило конец ее пылким домогательствам.

— Ты не понимаешь меня, — вздохнула она плаксиво. — Ведь я Щедрая Доля. Я хочу лишь отдать тебе всю себя и все остальное без остатка.

— Лучшее из того, чем ты могла бы меня одарить, — заметил я, — это твое молчание и моя свобода.

— Ты пожалеешь обо мне. Никогда ты не встретишь другую богиню, способную излить на тебя столько любви.

— Ты меня успокоила, Эвринома. Чуть меньше — в самый раз.

Тут она уткнулась лицом в подушку волн, чтобы заглушить свои рыдания.

Сознаюсь, Эвринома была лишней любовницей. Я бы не много потерял, обойдясь без нее. Даже не могу сказать, что благодаря ей я научился остерегаться других сирен, поскольку осторожность этого рода наименее бдительна и многообразие обличий этих женщин усыпляет. Женщины-рыбы, женщины-птицы, женщины-змеи, женщины-насекомые... Как вы заметили, иную свою природу они всегда проявляют ниже пояса.

Меня тревожили дети, которых Эвринома должна была произвести на свет. К счастью, все три дочери ногами пошли в отца. Когда потребовалось дать им имена, мне немного не хватило воображения. Я назвал их Аглая, Евфросина и Талия — имена, похожие на те, что уже были даны другим дочерям.

Аглая, Евфросина и Талия всегда неразлучны, всегда обнимают друг дружку за плечи, причем одна всегда обращена в противоположную от двух остальных сторону — это вполне доказывает их малую пригодность для какой-либо деятельности. Они три Хариты, иначе Грации; их красота может сравниться только с их ленью.

Я пытался пристроить сестричек к какому-нибудь делу. Порой они помогают Временам Года и Гесперидам в работе по озеленению. Одно время ткали под руководством Муз платье для Гармонии, но со страшной медлительностью. Если сильно рассердиться, можно добиться от них некоторой помощи по дому. Букеты они составляют довольно неплохо.

При столь слабом участии в трудах мира у них тем не менее впечатляющее количество льстецов. Натуры, которые полагают себя великими творцами, но лишь предаются пустым мечтам о том, что могли бы создать; женщины, чье наиглавнейшее занятие — любоваться собственным телом в зеркале; бездельники, почитающие важным делом оценивать и судить чужую работу, — все они питают к Харитам-Грациям особое почтение.

Бедная кузина Эвринома! Хочу покончить с ее историей, рассказав, как гораздо позже она решила добраться до меня. Покинув море, она поднялась по рекам, выбралась на берег и, влача в пыли свои плавники, затеяла невообразимое восхождение на Олимп. При этом несчастная дурочка ошиблась горой и вместо Олимпа стала карабкаться на Ликей. Обдирая локти в кровь, оставляя чешую в колючих кустах, кузина добралась до Фигалии и дальше не полезла. Там в кипарисовой роще ей поставили храм.

Однако ни одна встреча не бывает совершенно никчемной. Именно Эвринома первой надоумила меня обосноваться на Олимпе. Что я и сделал, но только не с ней.

Четвертая эпоха

Испытание и власть

Путь, который я избрал, чтобы спуститься в Тартар, описывать не буду; вы, с вашими глазами, не способны его себе представить. Чтобы там ориентироваться, нужен божественный взгляд, и то, что там видишь, невозможно описать словами.

Однако я наблюдал за вами, пока вел свой рассказ, и, по-моему, вы недавно смастерили какое-то устройство, способное компенсировать вам слепоту, а также придумали систему счисления, в цифрах передающую знания о том, что нельзя увидеть. Неужели вы уже добрались до... Неужели это то, о чем я догадываюсь, неужели некоторые из вас так хорошо следовали наставлениям Урании, что подвели человека к тому самому пределу?