Жнец. Швец. Игрец - Борис Георгиев

Одиннадцатый сноп

«Электра» вела себя как живое существо: пошевеливала плавниками рулей, иногда поплёвывала водомётами, балансировала на гребнях волн с непринуждённостью и грацией цирковой канатоходицы. Течением её несло к берегу, но казалось – она пытается удержаться в некой особой точке пространства и это ей удаётся.

Жнец подставлял ветру занемевшие от выпивки щёки, жмурился – слишком ярко, устанут глаза – и чудилась ему в правом окне птица, висящая, как и яхта, в особой точке пространства. Пару раз он, повернув голову, проверял – там ничего нет! – и всё-таки вынырнувшая из памяти птица появлялась снова, стоило только ему отвернуться и сощурить глаза. Пусть будет, решил он, в конце концов, кому может помешать… «Чайка» – услужливо подсказала память Ноя. Жнец отмахнулся от надоедалы. Неважно, как она называется, всё равно их нет на Терране. В какой-то реализации я был птицей. Да не в какой-то одной реализации, а в целой куче жизней я был птицей, возможно даже чайкой. Тогда собственное тело не казалось мне красивым или совершенным, оно было частью задачи, граничным условием, чем-то даже мешало. Я злился на то тело, как сейчас злюсь на это: щёки занемели, мысли еле-еле шевелятся, болит колено, поясница болит и, чёрт возьми, тоскливо – хоть волком вой. Чем-то вроде волка я был тоже, сколько раз. Кем я только не был. Ерунда это – выть волком. Когда я был чем-то вроде волка, выть мне не хотелось и не было так тоскливо. А как было? Никак. Хотелось поинтереснее выполнить задание. Занятно было решить очередную задачу и в очередной раз плюнуть на граничные условия. Красивое тело – некрасивое тело… С чего вдруг комок мяса, костей и перьев кажется мне красивым? Крылья острые, когда птица вот так вот висит в упругом воздушном потоке. Красота, совершенство. Иллюзия. Нет на Терране чаек и вообще никаких птиц нет. А даже если бы и были. Комок мяса, костей и перьев. Это хромоногое тело ничем не лучше и не хуже, такое же, только без перьев. Откуда тогда тоска? Тоже граничное условие – эмоция. Плюнуть бы на неё, но не могу. Не хочу. Умирать я не хочу, вот в чём дело. Сходить с ума от боли, когда будут ломать кости, задыхаться, когда станут душить, мечтать, чтобы скорее раскроило на части, полоснуло по сердцу… Зачем? Столько раз умирать ради бессмертия! Как хорошо, что ментальный столбик хилый, и я не могу припомнить всё сразу. Тысячи тысяч агоний. К чему мне они? Закон. Как же я ненавижу начальство! Я ненавижу Учредителя, с удивлением отметил Жнец, вот новость. Никогда не приходило в голову выяснять с ним отношения. Вот он явится, всезнающая непогрешимая сволочь: бесстрастный и беспристрастный, равнодушный к боли и к состраданиям свидетель всех моих агоний, – и я опять растворюсь в нём, как сахар в кипятке, как соль на камнях во время прилива. Потому что он всё обо мне знает, а я о нём знаю не всё.

– Стоп, – сказал Ной. – Как раз сейчас есть кое-что, чего он обо мне не знает.

Всё, что случилось со мной в шкуре Ноя, начальничку неизвестно, злорадствовал Жнец, эта часть ментальной сферы ему недоступна. Последняя реализация. Моя маленькая личная жизнь, риф, островок в океане. Куда же я тороплюсь? Надо жить! Ему нестерпимо захотелось врубить водомёты «Электры» на полную мощность, дать полный ход, самый полный. Глупое желание, всё равно головоногий вдвое быстрее. Глупо, но хоть как-то. Всяко лучше, чем ждать смерти, изображая канатного плясуна.

Он не тронул рукоять, оставил в положении стабилизации хода.

Ной цепляется за жизнь, думал Жнец, а что у него есть в жизни? Три года проторчал в гостинице, мечтая о рифе Надежды, и даже не подозревал о том, почему ничего у него не выйдет. Не знал того, что знаю я. Тащил за собой слепцов и глупцов, не подозревая, что сам глуп и слеп. Пёр напролом, ничего и никого вокруг не замечая. Так она и сказала. Ксения. Причём здесь Ксения, почему я про неё вспомнил? Женщина как женщина, обыкновенная самка. Не хочешь о себе – обо мне подумай, она сказала. И я подумал, была бы здесь не ты, а Надя, другое дело. Ей не сказал, как такое скажешь. Но как-то она поняла. Говорит: тогда больше ко мне ни ногой. Пусть лучше у мальчика не будет отца, чем… У мальчика? Ну да, сказал Ной. Удивлён? У меня сын. То есть, теперь нет у меня сына, раз я туда ни ногой. Зато у Спиро есть внук. Она так и сказала: лучше пусть ему Спиридон Антониадис будет дедом, чем ты, Счастливчик, отцом. Так и назвала меня – Счастливчик, хоть знала прекрасно, что я не выношу, когда меня так называют. Из-за того парня. Пора забыть, давно его уже съели рыбы, а вот не забывается почему-то. Может, это и был Ираклий Антониадис. Лучше такой счастливчик, как он, чем такой глупец, как ты, Ной.

Яхту едва заметно тряхнуло, Жнец машинально схватился за руль, мельком подумавши: чепуха, волной ударило в корпус, чтоб рулевой не ловил чаек. Чайка, отрешённо подумал он, точка пространства, к которой привязан я. Не пространства-времени, а ментального пространства. Метка. Он прислушался: водомёты воют всё время, пытаясь выровнять ход. Это не волной в корпус ударило, это… По спине холод, как будто ползают щупальца. Жнец дёрнулся, и тут же сообразил – поздно. Руками не пошевелить, льётся на пол вода, шибает в нос рыбьей вонью, на шее скользкое, мерзкое щупальце. Ну, вот ты и явился, начальник, сообразил он, а я прощёлкал клювом, думал о птичках. Кой чёрт – чайка! Слепая память Ноя совала мне вместо метки подходящий образ и подсунула. Как я не догадался? Слепец. Теперь не вырваться, этот головоногий прицепился сначала к днищу, просунул в окно щупальца – и всё. Готово. Перевернёт лодку? Спиро ничего не успеет сделать, захлебнётся во сне. Он и понять-то ничего не успеет, пьян в стельку. Может, так лучше. Ни отца, ни деда.

От мысли этой стало тошно. Душно, рыбья вонь. Он что, так меня и задушит? По условиям задачи требуется медленно увеличивать давление, а потом лишить возможности дышать. Ну нет, подумал Ной. А поговорить?

Он упёрся ногами в пол, напрягся, собрал силы…

Слева в голове тёплый шарик. Занат атранир, подсказала головоногая память. Зрение посвящённых, тупо повторил Ной. Учредитель присосался к месту прикрепления ментального столба, сообразил Жнец, тоже поговорить хочет.

– Ты хочешь, не я, – услышал он. Голос бесцветный, как шум ветра в сухих листьях.

«Опять эмоции, – обозлился Жнец. – Надо думать. Нельзя пускать его внутрь, это моя память, моя жизнь». Он попробовал выгнать начальника прочь, но сил хватало только на то, чтобы шарик не заполнил собою весь мозг. Должно быть, тело Ноя сопротивлялось, потому что стало больно.

– Не понимаю тебя, – сказал Учредитель. – Ты хочешь говорить или нет?

– Только говорить. Внутрь не лезь, – ответил Жнец.

– Почему? Всё равно я всё узнаю, когда у меня будет память этого гуманоида. Раньше или позже – какая разница?

– Значит, есть разница, раз я не хочу. Это моя жизнь.

– По закону ты должен выполнить задание и предоставить память в полном объёме, иначе твоя личность будет уволена, а память станет собственностью администрации Системы Пересадочных Станций.

– Вся, кроме последней реализации.

– Вся, с последней реализацией включительно. В закон внесена поправка в части касающейся твоей последней реализации.

– На каком основании?! – возмутился Жнец.

– Параграф двести сорок девять дробь семь, пункт омега.

– Информация, угрожающая безопасности системы?! Что за чушь?!

– Без эмоций. Да, такая информация содержится у тебя в памяти гуманоида. Поэтому прекрати сопротивляться, это бесполезно. Дай мне выполнить задание согласно закону, и ты останешься бессмертным.

– А если я не захочу?

– Тогда я получу его память после твоей смерти, возьму на работу нового Жнеца, а тебя уволю.

«Ему очень нужна память Ноя, – понял Жнец. – Он торопится, чего-то боится. Учредитель напуган?! Значит, дело серьёзное. После смерти Ноя всё равно ведь получит память, чего ему бояться? А, я понял. Время поджимает, информация нужна срочно. Ну нет, начальничек, ничего я тебе не дам. А вытащить силком почему-то не хватает у тебя мо́чи. Почему?» Жнец пытался вспомнить. Из ментальной сферы пришёл ответ: хулз-эк-хулз, лицом к лицу. Ему не хватает сил, потому что он со мной не хулз-эк-хулз. Прилип к днищу, тупой моллюск. Жнец тут же пожалел, что подумал об этом. А может, Учредитель сам догадался, что надо делать, и потащил тело Ноя наружу. Жнец цеплялся за руль, за поручень, за что попало. Яхту, бросило набок, чуть не перевернуло, ударило бортом, она выровнялась.

– Ничего у тебя не выйдет, начальник, – злорадствовал Жнец. – Окошки тут узкие.

«Он залезет на корпус. Всё равно до меня доберётся», – жадно глотая воздух, подумал он. Нажим щупалец ослаб, но не настолько, чтоб вырваться. Попало головоногому из водомёта под мантию? Хорошо бы, подумал Жнец, но сразу же понял – нет. Радоваться нечему. Грязно-бурое щупальце толщиной с мачту шарахнуло в лобовое стекло. Трещины, трещины! «Электра» зарылась носом, потом осела. «Он лезет верхом на корпус, хочет лицом к лицу. Надо позвать…» Жнец не смог крикнуть, в рот сунулась слизкая гнусь. Щупальце? Всё-таки он меня задушит, отвлечённо подумал Жнец. Глотку свело спазмом, он сжал челюсти. Что-то хрустнуло в зубах, брызнуло, потекло… «Кто ещё кого перекусит», – задыхаясь, думал Жнец. Пелена перед глазами, звон в ушах. И вдруг: «Данг!» – что-то ударило «Да-да-данг!» «Да-данг!». Как сквозь вату Жнец услышал стекольный дребезг, крик, но слов не разобрал. Заметил: руки свободны. Желудок свело спазмом. Жнец увидел зелёные потёки на белом корпусе «Электры», и его стало выворачивать наизнанку рвотой. Он выблевал остатки откушенного щупальца, рыбью кровь, но остановиться не мог. Неудержимая рвота. Он кашлял, отплёвывался, пытался понять, что произошло. Немного погодя увидел, что лежит животом на борту, выставившись из окна кокпита по пояс.