На чем держится мир - Ицхак Мерас

— Не надо… Не надо тебе в лес.

— Сам взвалил этот крест, самому и нести теперь. Нахлобучил на голову серую кепку, застегнул свой синий пиджак.

На другой половине избы что-то стукнуло.

— Не твой ли? — спросил и заторопился. — Задержи, чтоб не увидел.

И опять она испугалась, как вначале, когда вспомнила, что Винцукас спит на другой половине. Сама открыла ему дверь, вышла во двор с оглядкой и, удерживая слезы, всем сердцем пожелала ему доброго пути, хотя не промолвила ни слова, только провела рукой по синему пиджаку.

— Мама, кто это приходил?

— Кто? — испуганно обернулась к Винцасу.

— Да вон, на большак сворачивает.

— Это так… — ответила она. — Прохожий… Напиться зашел. Вечер. Уже и ребята разгалделись:

— Мама!

— Мам!

У них свой разговор: дай поесть, значит.

Захлопотала.

Большое хозяйство дом, когда четверо детей на тебе. Надо бы овцу продать. Что с нее? Шерсти несколько горстей. Надо овцу продать да купить козу, что ли. Все стакан-другой молока, хотя бы младшие по очереди пили, да и Винцукасу тоже не помешало б. У козы молоко густое, жирное, хоть и немного его. Только разве выберешься на базар, если все время ждать надо. Жди и жди. Вернется или не вернется? — Мама…

— Что? — вздрогнула она.

— Мне пора.

— Снова?

Снова.

Беда, что грязный вернется?

Беда, что заросший?

Может, плакать, если голодный придет?

Пусть только возвращается. Пусть всегда возвращается.

Пусть сам возвращается. Ей гонцов не нужно. Хватит с нее Маричюке.

Гонцы, еще чего придумала…

Гонцы?

Вот они, тут как тут. Уже близко. Только не пешком и не один.

Двое сидят на повозке, свесив ноги, к дому катят. С большака уже свернули, по дорожке едут, лошадь кнутом нахлестывают.

Прямо к дому, вот-вот на нее наедут.

— Где?! — кричит она. — Где он? Где оставили?!

— Жив… Живой ведь… — говорят они, опустив головы.

— Живой?! Где же он? Где?

— Садитесь… Подвезем… В больнице.

И гонят теперь уже втроем.

По дорожке.

По большаку.

В больницу.

На нее натягивают халат, но она выскальзывает из белых рукавов и бежит; вбегает и видит его наконец. Видит среди марли пол-лица. Глаза, нос, губы, застывшие руки. Она берет их в ладони и дышит, дышит, чтобы согреть.

— Ничего… — говорит он. — Все равно я вернулся… Почти вернулся… Правда?

Улыбается он или ей только кажется?

— Молчи, молчи! — говорит она.

Но он не хочет. А может, и не может молчать.

Теперь он наверняка не улыбается. Просит ее, говорит ей.

Она наклоняется, чтобы лучше слышать.

— Ма… — говорит он. — Сходи на площадь. На базарную площадь, ты знаешь… Там они все… лежат… Посмотри, есть ли там один, в синем пиджаке. Как на том прохожем, что напиться заходил. Помнишь? Может, нет его там, посмотри… Он лежал за деревом с пулеметом в руках. Наши ползли по голой поляне… Он мог всех перебить. Я видел… Тут кто-то крикнул: «Винцас!» Он припал к дереву, и я выстрелил… Потом ничего не помню. Ты сходишь? Мам… Посмотришь?

Сходит ли на базарную площадь?

Сходит ли она посмотреть?

Их, убитых, всегда укладывали на базарной площади.

Сходит ли она посмотреть?

Дети не знают… Он, Винцукас, тоже…

Каждый раз, когда их укладывали на базарной площади, она приходила, надвинув платок на лоб, приходила заглянуть им в лицо. И помолиться. Она все время искала. Искала, не найдет ли Антанаса Бернотаса. Если бы нашла его, больше не ходила бы на базарную площадь. Никогда.

А теперь Винцукас просит, и она должна пойти искать человека в синем пиджаке.

Как на том прохожем?

Что напиться заходил?

Мало ли одинаковых пиджаков на свете. И коричневых, и черных, и синих.

Но она бежала на площадь и все больше спешила.

Мало ли на свете одинаковых пиджаков.

Мало ли схожих красок на свете.

В этот раз их было много. Лежали в несколько рядов. И синий пиджак разглядела сразу. Уже не стала, как обычно, рассматривать других. Подбежала, нагнулась над синим пиджаком и увидела серые глаза, которые так никто и не закрыл. Серые глаза смотрели на нее с холодным стеклянным блеском.

Ведь так много на свете красок!

Почему так мало красок на свете?

«Ты сходишь? Мам… Посмотришь?»

Ха-ха!

Смейтесь, смейтесь вместе с нею! Ее ребенок? Своими руками? Этого путника, который хотел воды напиться.

Смейтесь!

Теперь ей надо в больницу.

«Ты сходишь? Мам… Посмотришь?»

Нужно.

Всегда нужно.

И теперь было нужно.

Ее ждало забинтованное марлей лицо Винцукаса, который направил ее, который просил, и нужно было пойти и сказать ему. Нельзя отказывать человеку, да еще своему ребенку, если он просит.

Она вернулась в больницу, дала надеть на себя халат. Совала руки в белые рукава и все никак не могла попасть. Потом прошла по коридорчику, остановилась возле двери. Вот и ручку нажала, вошла. Он смотрел на нее половиной лица с прикрытыми глазами, побелевшим носом, плотно сжатым ртом.

Даже слов не требовал. Она сразу поняла его. Всей половиной лица смотрел в глаза ей и хотел сам угадать без ошибки.

Она поняла это сразу.

И улыбнулась. Еле-еле.

Снова принялась греть его руки, взяла их в ладони и дышала, дышала своим теплом.

Потом нагнулась к нему, чтобы лучше слышал. Покачала головой:

— Нет… Серых, зеленых — сколько хочешь. Синего нет. Нету синего.

— Спасибо… ма…

Улыбнулся он или ей только показалось? Теперь она могла выпрямиться. Выпрямилась, посмотрела в окно и вздрогнула. Там цвела сирень. Красная, буйная, как самой лучшей весной. Она зажмурилась.

Не могла понять, почему этой весной сирень цветет такая красная?

Потому что твой ребенок?

Сам, своими руками?

Винцаса — Винцас, сын Винцаса?

— Нет, — ответила она. — Он уже не первый.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Времени теперь было вдоволь. Ну, разве что в город, в больницу сбегать. Долго ли… Времени было вдоволь.

Продала овцу. Выбралась на базар с детьми. Они еще прижимались, гладили курчавую шерсть. Жалко. Еще бы не жалко. Привыкает человек и к собаке, и к кошке, и к жабе пучеглазой.

Все-таки продали, и, кажется, неплохому человеку. Не зарежет, видно, присматривать будет. Все про шерсть справлялся: хороша ли?

Вот и купили козу. Наконец…

Тут уж свои радости пошли.

Римукас помогал матери тянуть за веревку.

Виктукас шел, держа за рога.

А Таня то летала вокруг, то обгоняла их и скакала задом наперед, как через веревочку, хлопая в ладоши.

Теперь и молоко будет.

Молоко!

Детям, может, по полстакана.

Винцукасу — полный.

Ему поправляться надо, быстрее на ноги вставать. Козье молоко густое, жирное.

И впрямь, молодец козочка. Два с половиной стакана как отмерила. Но зато какое! Сколько жира в нем! Густое, как сметана. Только глянешь на него — слюнки текут.

Времени теперь было вдоволь.

А сколько еще будет!

Вот выйдет Винцукас из больницы, может, и винтовку сдаст. Сможет она тогда с детьми сидеть и книжки читать. А то ведь если не посидишь с ними, не присмотришь, так один — стишок не выучит, другой — домашнее задание не приготовит. Веселее им, что ли, когда вместе с ней садятся за большой стол? Теперь уже, конечно, за детьми не поспевает. Вон как далеко ушли! А раньше, когда только-только грамоте учились, и она, бывало, какую-нибудь букву схватит.

Хочешь не хочешь, а пора подумать, кем будет каждый, кем вырастет. Время-то как берега речные. Кажется, и не торопко гребешь, а берега только знай мелькают, знай мелькают.

А потом…

Потом разлетятся, поди.

Кто куда.

Кто куда…

Придет пора, и разлетятся. А что? Твое солнце — на закат, а у них — только подымается, восходит только.

Придет пора — пускай летят.

Лишь бы не раньше времени.

Это птица толкает, выбрасывает детенышей из гнезда. Человек — нет. И руками и крыльями заслоняет гнездо, не хочет, чтобы улетели его птенцы. Но заслоняй не заслоняй. Пора настанет — сами разлетятся. Не убережешь.

Ладно.

Лишь бы не раньше времени.

Так ей хочется. Очень хочется, чтобы так было.

Только не подвластны тебе ни люди, ни жизнь.

Вот стоит она, простоволосая. Стоит и платочком машет. Того, что козу на веревке тянул, проводила.

Вернулись Римантас и Бируте из далекого края. Вернулись — и прямо к ней. А как же иначе? Столько лет. Разве выдержит материнское или отцовское сердце… Раньше письма читала нехотя, все Винцукасу жаловалась. Но вернулись, и принимай гостей. Приняла. Только ребенок смотрит, будто зверек испуганный: силится понять, да невдомек ему, что туг происходит, как обернется все.

Много слов было. Слез много. Радостных.