На чем держится мир - Ицхак Мерас

А пламя взвихрилось, озарило поднебесье; затрещали сухие бревна клети.

Она шла с тремя детьми, уводя их все дальше и дальше от усадьбы.

«Тсс! — чудился ей голос хозяина. — Ха-ха-ха!»

Она уже не думала про клеть. Оглядываясь на высокое пламя, она боялась, как бы не вспыхнула стоявшая возле клети липа. Последняя липа.

Так и вышло. Сперва один бок загорелся, потом другой, пока не запылало все дерево — зеленые листья корчились и разлетались искрами, как холодные огни на елке.

Горело дерево, искрами вспыхивали цветы в синеватом, почти невидном дыму.

Горела липа. И раз уж загорелась, значит, было суждено сгореть ей.

Горела.

Горела!

Она отвернулась, закрыла воспаленные глаза.

А ребята обступили ее, тянули за подол:

— Мама, куда мы идем?

— Мама, куда?

— Тетенька, тетенька, я боюсь… Вы меня не бросите?

— Нет, — ответила она, — я тоже не знала.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Приходит осень со своими трудами, заботами.

Со щедрой рукой приходит осень.

Щедра ее рука, и не только хлебом. Кроме хлеба человеку надо еще что-то. Разве самое главное для человека — поесть?

Осыпаются желтые листья каштана вдоль дорог. Осыпаются, тронутые пальцами ветра, кажется, всю землю хотят устлать. Вроде бы так же, и не так же, как в прошлый раз.

Человеку еще что-то надо.

Она стоит на дворе, прикрыв ладонью глаза от утреннего солнца.

Здесь стояла она когда-то, точно прилипнув к земле, все глотала и никак не могла проглотить слюну пьшающим, пересохшим горлом. Стояла и упрашивала:

— Погоди… Погоди еще, Антанас.

Она стоит, прикрыв глаза ладонью, и взглядом провожает детей. В школу идут.

Сколько их было бы?

Четверо?

Если бы и Юозукас был.

Если б не упал там, за дорогой.

Ребята шагают чинно, без толкотни, то и дело поглядывая вниз, на ноги, а там сверкают три пары новеньких, еще не запыленных башмаков. Коричневые с длинными носами — Винцукаса, широкие черные — Римукаса и самые маленькие, узкие, короткие — Танины.

Свернув с дорожки на большак, ребята останавливаются, машут руками. Ей. Это ей одной машут.

А она стоит и провожает их взглядом.

Русые волосы Винцаса, серая стриженая голова Римаса, а у Тани в кудряшках лента плавает. Только вчера подыскала ей синий лоскуток, подрубила, отгладила и повязала девочке синюю ленту. Мальчишкам — что? А девочке надо.

Вернулись в город весной. И снова поселились в доме при кузнице. Не было больше ни стариков, ни черного котла, ни кадушки с гнутой трубкой. Может, сами уехали, может, насильно увезли их. Дом на окраине пустовал, а ее все так и тянуло на то место, где последний раз видела Юозукаса. К тому же хоть раз у них будет свой угол: дом-то Винцукаса!

И слава Богу, не совался к ним никто, ни злые, ни добрые. Кому уж там соваться: все разбегались кто куда, а немец все гнал и гнал гурты по дорогам. И коров, и овец, и кого только было можно, бросая по обочинам павшую, выбившуюся из сил скотину. Принесли однажды ребята с большака охромевшего ягненка. Был он тощий, пугливый, кажется, дай ему крылышки — рванется, дспорхнет и улетит от рук и глаз людских.

И жила здесь теперь, кроме них, четверых, еще одна живая тварь. Вскоре ягненок и голос подавать стал, приохотившись к молодому клеверу, и нога день ото дня все крепла.

А она, усталая от каждодневных забот и хлопот — ведь и за детьми смотри, чтобы никуда не отлучались, никому на глаза не лезли, и на стол подай, и о завтрашнем дне подумай, — усталая, она садилась на старый пень во дворе и подолгу глядела вдаль, повернувшись к Дубисе.

А там все гремело, гремело, гремело. Когда же рядом загремит, над головой?

Если ждет человек, то всего дождется, умей только ждать. Хоть ждать и приятно и тревожно чего-то. А когда и вправду над головой загремело — испугалась. Детей в картофельный бункер загнала, и сама туда же; Винцукаса даже близко к выходу не подпускала — все сама выглядывала.

Немцев уже и не видно было.

Сквозь гул и острые взрывы мчались танки — зеленые, со звездами по бокам, как тогда, в том июле, только эти были еще больше и неслись напрямик, полями, а не мощеной улицей.

Вот и затихло. Дальше, вслед за солнцем, грохоча, покатился фронт. Вылезла из бункера и ребят позвала:

— Ну, вылазьте, дети. Можно…

А тут, рядом, уже стояли запыленные бойцы, серые, опаленные солнцем, овеянные соленым ветром.

— Где немцы? Немцы есть?

— Нет… Нету больше.

И раскинулся на лугу серый копошащийся муравейник. Дымили полевые кухни, доносились шум, смех, где-то грустно наигрывала гармошка.

И здесь, во дворе, тоже сидели солдаты, ссыпали в клочки бумаги не то табак, не то крошеное дерево.

— Махорка! — толковали они. — Махорка!

Она не находила себе места, не зная, чем угостить их, пока не вспомнила, что в доме завалялся кисет с тонко нарезанным самосадом. Сбегала, принесла и положила кому-то на колени:

— Вот этого закурите.

Потом подозвала Винцукаса, погладила его русые волосы и велела:

— Беги, сынок, на большак. Беги… И кричи, пой там. Кричи что хочешь, пой, ори во весь голос. Никто у тебя на пути не встанет, никто-никто! Беги, Винцукас! Нету немцев!

И тот побежал, а за ним и Таня с Римукасом.

И кричали на большаке, орали — песни и просто так.

А она стояла, вот как сейчас, смотрела и самой хотелось бежать с ними, кричать и орать — песни и просто слова.

А что?

Кто им запретит?

Кто на пути встанет?

Никто.

То-то и оно. Хотя, кто знает, — опять чужие.

Шагают ребята в школу, уже и не видно их за деревьями, только изредка мелькнет русая головка Винцукаса да проплывет синяя Танина лента.

Это они, ребята, и увидели тогда. Ей бы в голову не пришло, и потом бы тоже горевать не стала. Эка важность, ягненок!

— Смотри, мам… — обступив ее, шептали дети. — Смотри, нашего баранчика ведут.

Долговязый солдат, худой и длинный, тащил ягненка в кусты. Тот упирается, не идет, а солдат, зажав ему морду, то волоком тащит, то схватит за шерсть и пронесет несколько шагов.

— Что?

— Ягненка?

— Овцу?

— Барана?

Зашевелились те, что мирно потягивали во дворе цигарку с даренным ею самосадом, побежали куда-то — и всколыхнулся луг. Запела труба.

— Стр-р-ройся!

Много их было, солдат. Выстроились длинной двойной лентой и застыли, будто перед генералами какими-то. Стояла она впереди — вызвали ее, с детьми. И тот солдат, молодой парень, долговязый, худой, стоял, опустив голову.

— Мама! Он и штык уже было вытащил! — нашептывал сбоку Римукас.

— Шшш! — оборвала она.

— Этот овцу украл? — спросил офицер.

Ребята закивали головами.

Она смотрела на парня, молодого, нескладного, который стоял навытяжку, подняв голову, а сам дрожал всем телом, руками и ногами.

— Ваша овца? — спросил военный.

— Наша, — ответила она. — Какая там овца… Ягненок…

— Не важно.

— Вы, что… Судить его будете?

— Судить.

— За ягненка? Ягненка…

— Не важно, за овцу или ягненка. Нельзя народ грабить.

Стояла лента в два ряда, длинная, множество солдат. А перед ними — она с детьми, офицер и тот солдатик, долговязый, худой, нескладный.

— За ягненка?! — повторила она. — Так ведь ошибка это… Ошибка вышла… Я сама ему отдала, угостить хотела. Нехорошо… Я угощаю, а вы — судить человека.

Короткий ропот пробежал по рядам.

— Вы, мамаша, правду говорите. Мы не можем иначе, — сказал офицер.

— Правду? — переспросила она. — Да неужто мне ягненка жалеть?

Дети смотрели на нее, ничего не понимая, а она приказала:

— А ну-ка сбегайте приведите баранчика. Винцас, поди приведи!

Дети привели, и ей было смешно смотреть на множество солдат, которые стояли перед этой малой тварью, перед ягненком, стояли смирно, не шевелясь, будто перед генералами какими-то.

— Иди сюда, — махнула она тому долговязому, Янушке. — Бери, бери, коли сказано… Бери! Чтобы мне ягненка жаль было?

Строй рассыпался.

Подходили солдаты, серые, подходили и, присев, гладили ягненка.

А она радовалась, что они все проходят перед ней. Внимательно заглядывала каждому в лицо, искала, выискивала. Может, и Виктор с ними? Может, здесь он?

Потом все-таки решилась, спросила.

И выстроились перед нею двадцать три бойца Викторы. Только не было здесь ее Виктора. Не было с ними Вити.

Еще долго заходили в дом солдаты, весь вечер. И несли и клали каждый на стол — кто твердый кусок сахара, кто чудную четырехугольную буханку ржаного хлеба, кто жестянку с консервами или горсть сухарей.

Уже и стола не видно, только груда добра.

Она все просила:

— Не надо… Заберите, не надо.

Но они не слушали.

А она все вглядывалась в лица, в каждое по отдельности. Может, ошиблись они, может, есть еще один Виктор, а им и невдомек. Может, забыли его позвать? Может, здесь он все-таки?