Вашингтонская площадь - Генри Джеймс

— Мне нужно переговорить с вами о чем-то важном, очень важном.

— А разве вы не можете прийти к нам? Разве нельзя переговорить в доме?

Таунзенд печально покачал головой.

— Я больше не переступлю порог вашего дома!

— О мистер Таунзенд! — прошептала Кэтрин. Она дрожала от страха, не понимая, что произошло; может быть, отец отказал ему от дома?

— Для меня это значило бы потерять уважение к себе, — сказал молодой человек. — Ваш отец оскорбил меня.

— Оскорбил вас?

— Он укорял меня моей бедностью.

— Нет, вы ошиблись, вы его не поняли! — решительно проговорила Кэтрин, поднимаясь.

— Возможно, я слишком горд… слишком чувствителен. Но ведь вы и не хотите, чтобы я был иным? — вкрадчиво спросил он.

— Вы не должны так думать о моем отце, — сказала Кэтрин. — Он очень добрый человек.

— Он глумился надо мной, над тем, что у меня нет своего занятия. Я стерпел только потому, что он ваш отец.

— Я не знаю, какого он мнения о вас, — сказала Кэтрин, — но я знаю, что он добрый человек. А вы слишком собой гордитесь, так нельзя.

— Хорошо, я буду гордиться только вами! — объявил Морис. — Так вы согласны встретиться со мной на Вашингтонской площади завтра вечером?

Ответом на приведенное выше заявление мистера Таунзенда был густой румянец, разлившийся по лицу Кэтрин. Она отвернулась, словно не слышала вопроса.

— Так вы согласны встретиться со мной? — повторил он. — Там очень тихо, никто нас не увидит… особенно в сумерках.

— Это _вы_ недобрый человек, это _вы_ глумитесь надо мной, когда говорите мне такое.

— Что вы, моя дорогая! — пробормотал молодой человек.

— Ну как можно мною гордиться? Я некрасивая и глупая.

На это замечание Морис ответил страстным, но неразборчивым бормотанием, из которого она поняла только, что чрезвычайно мила его сердцу.

Все же она возражала:

— К тому же я… к тому же я… — и она запнулась.

— К тому же вы — что?

— К тому же я трусиха.

— Но если вы боитесь, как же нам быть?

Она помолчала, колеблясь, и наконец сказала:

— Приходите к нам. _Этого_ я не боюсь.

— Я бы охотнее встретился с вами на площади, — настаивал молодой человек. — Вы сами знаете, как там бывает пусто. Никто нас не увидит.

— Пусть, видят, мне это безразлично! А сейчас оставьте меня.

Морис послушно оставил ее — он своего добился. К счастью, он не знал, что полчаса спустя, на пути домой, сидя подле отца, бедняжка — вопреки своему неожиданному и смелому заявлению — трепетала от страха. Отец ничего не сказал Кэтрин, но ей казалось, что он пристально смотрит на нее из темноты. Миссис Пенимен тоже молчала. Морис Таунзенд сообщил ей, что романтическому свиданию подле усыпанного осенними листьями фонтана ее племянница предпочла прозаическую беседу в обитой ситцем гостиной, — и миссис Пенимен не уставала удивляться этому странному, почти противоестественному выбору.

10

На следующий день Кэтрин приняла молодого человека на избранной ею территории — среди целомудренных драпировок нью-йоркской гостиной, обставленной по моде пятидесятилетней давности. Морис обуздал гордыню и заставил себя перешагнуть порог насмешливого доктора Слоупера; подобное великодушие, разумеется, придало ему еще большее очарование.

— Нам надо решиться, надо обдумать образ действий, — заявил он, ероша волосы и глядя в высокое узкое зеркало, которое украшало простенок между окнами и поднималось над полочкой из тонкого белого мрамора, опиравшейся на золоченые завитушки; на полочке покоилась сложенная пополам доска для игры в триктрак, имитирующая пару стоящих рядом фолиантов с зеленовато-золотым тиснением — двухтомное издание "Истории Англии". Мориса задела враждебность хозяина дома, и он получил известное удовлетворение, отозвавшись о мистере Слоупере как о бессердечном насмешнике, то есть наилегчайшим путем излив свое разочарование — разочарование, которое от самого доктора он постарался скрыть. Читателю, наверное, покажется, что доктор вовсе не проявлял чрезмерной настороженности, — ведь наши молодые люди пользовались достаточной свободой. У них установились очень близкие отношения — Кэтрин, пожалуй, даже попустительствовала молодому человеку, чего как будто нельзя было ожидать от такой робкой и замкнутой девушки. Прошло всего несколько дней, а она позволяла ему такое говорить, что сама себе удивлялась. Морис же предвидел немалые трудности в будущем и спешил занять позиции. Он помнил, что фортуна благоволит к смельчакам, а если бы и забыл об этой аксиоме, миссис Пенимен напомнила бы ему. Миссис Пенимен обожала все драматическое и теперь льстила себя мыслью, что предстоящие события будут драматическими. Усердие суфлера сочеталось в ней с нетерпением зрителя, и она уже немало постаралась для того, чтобы поскорее поднялся занавес. Рассчитывала она и выйти на сцену — в качестве конфидентки, в качестве хора,(*8) прочесть эпилог. Скажем больше: воображая грандиозные сцены, которым суждено было, конечно, разыграться между нею и героем драмы, миссис Пенимен порой совершенно забывала о нашей скромной героине.

Итак, Морис наконец переговорил с Кэтрин, попросту объявив, что любит, вернее, обожает ее. Она, собственно говоря, уже знала об этом: его визиты были красноречивее всяких слов. Но теперь он поклялся Кэтрин в своей любви, скрепил клятвы объятием и наградил ее поцелуем. Эти сладостные доказательства достались Кэтрин несколько раньше, чем она ожидала, и, разумеется, были приняты как бесценные дары. Пожалуй, можно даже усомниться в том, что она действительно рассчитывала их получить: Кэтрин не ждала их, не говорила себе, что настанет день, когда клятвы непременно прозвучат. Как я уже пытался объяснить, ей не были свойственны ни требовательность, ни нетерпение — изо дня в день она смиренно принимала посланное судьбой, и если бы внезапно ее лишили того блаженства, того странного сочетания страха и надежды, которое давали ей счастливые встречи с возлюбленным, она не назвала бы себя покинутой, не сочла бы себя обездоленной. Когда в свой последний визит Морис наградил ее поцелуем (который должен был служить залогом его преданности), она попросила его уйти, оставить ее одну, дать ей подумать. Морис послушался, перед уходом снова поцеловав ее. И все же мыслям Кэтрин недоставало внятности. На устах ее — и на щеках тоже — долго еще горели его поцелуи, и ощущение это не помогало, а скорее мешало ей размышлять. Кэтрин хотелось бы яснее осознать свое положение и понять, что следует ей делать, если отец — как она того боялась — не одобрит ее выбора. Однако ясно она осознала только, что не понимает, как можно не одобрить Мориса; тут, наверное, какая-то ошибка, какая-то тайна, которая скоро разъяснится. Кэтрин на время отложила свои раздумья и колебания; вообразив себе возможную размолвку с отцом, она потупила взор и вся поникла, затаив дыхание, отдавшись предчувствиям. Сердце ее болезненно забилось. Когда Морис поцеловал ее и признался в любви, сердце у Кэтрин тоже забилось, но сейчас оно трепетало: ей было страшно. Впрочем, когда молодой человек призвал Кэтрин решиться, обдумать образ действий, она почувствовала, что он прав, и ответила просто и без колебаний.