Доктор Есениус - Людо Зубек

Есениус, который угрюмо слушал его слова, негромко отозвался:

— Вы, следовательно, считаете, что кто-либо из упомянутых вами лиц заинтересован в провале вскрытия? Я полагаю, что только архиепископ.

Гайек погладил седую бороду и стал пристально смотреть в окно, как будто отыскивал невидимого врага в этом огромном человеческом муравейнике.

— Возможно, речь идет и не о вскрытии как таковом, а просто тут приплелась одна из дворцовых интриг, невольным виновником которой являетесь вы. Не знаю, может быть, я и ошибаюсь, но чем больше размышляю я об этом деле, тем больше мне кажется, что здесь видна рука канцлера Лобковица.

— Не могу поверить, — недоверчиво ответил Есениус. — Ведь мы учились вместе с ним в Падуанском университете. Я даже написал оду в его честь. Откуда же у вас подобные подозрения?

Лицо Гайека стало серьезным. Он медленно продолжал:

— Я думаю, вы допустили большую тактическую ошибку сразу же, как только прибыли в Прагу. Вы должны были засвидетельствовать свое почтение не только его императорскому величеству, но и канцлеру. Лобковиц очень тщеславен, и то, что другие почтут не заслуживающим внимания, он расценит как преднамеренность и немедленно сделает далеко идущие выводы.

Есениус не мог скрыть удивления. Слова Гайека не сразу убедили доктора, но вселили в него беспокойство. Упрек протомедикуса он бы счел справедливым, если бы…

— Я прибыл в Прагу не как посол, а как частное лицо…

— Но были на аудиенции во дворце, и этого достаточно, — возразил Гайек: — Не будь этого, ваш визит в Прагу действительно был бы частным делом. Теперь другое. Вам надлежало почтить и его милость канцлера.

— Если наш друг Есениус и не исполнил этой формальности, это прежде всего моя вина, — с неудовольствием отозвался Браге. — Я советовал ему не ходить к подмастерью, когда можно пойти к мастеру. И я добился для него императорского приема.

— Вы поступили хорошо, но о канцлере не стоило забывать. Однако все это еще поправимо. — Гайек обернулся к Есениусу, многозначительно поднял палец и сказал: — Советую вам пойти к Лобковицу. Есть и предлог: попросите его содействия в вашем деле со вскрытием. При этом не забудьте польстить ему: ведь потакать слабостям великих людей — основа дипломатии. И вы увидите, что дело тотчас примет другой оборот.

Есениус счел совет Гайека разумным и на другой же день снова отправился в Град, — но на этот раз в то крыло дворца, где помещалась чешская канцелярия. Ему достаточно было получаса, чтобы узнать, каким образом допускаются к канцлеру просители, потому что приемная Лобковица была столь же переполнена, как и приемная императора. Вскоре из канцелярии вышел секретарь и записал имена новых посетителей. Канцлер сам решал, в каком порядке он будет их принимать. Знатные господа ожидали недолго — пока очередной посетитель не покинет канцелярии. Тогда выходил секретарь и с глубоким поклоном вводил гостя к канцлеру. Особы пониже рангом, из рыцарей и средних дворян, должны были ждать подольше, а горожане — пока господа не уладят свои дела. Духовенство канцлер принимал в зависимости от звания: епископов и прелатов — вместе с самыми знатными дворянами, низшее духовенство — с просителями из военного сословия. Когда господ являлось много, горожане целый день ожидали напрасно и на другой день приходили снова.

«Интересно, сильно ли изменился он за те девять лет, что Мы не виделись?» — размышлял Есениус о Лобковице, сидя на обитой ковром скамье в приемной и терпеливо ожидая, когда подойдет его очередь.

И вот его позвали.

— Добро пожаловать, магнифиценция, — радушно приветствовал его Лобковиц, сделав несколько шагов навстречу доктору. — Я искренне рад вашему драгоценному визиту. Извините, что вам пришлось так долго ждать, но важные государственные дела.

Он предложил Есениусу стул и сам уселся напротив.

Есениус с первых же слов канцлера почувствовал, каково теперь общественное положение каждого из них. Он понял и смысл кажущейся сердечности, с какой приветствовал его Лобковиц. Они были в рабочем кабинете канцлера одни, и все же канцлер назвал его магнифиценция и обратился к нему на «вы». Таким образом. Лобковиц дал понять, что между прошедшим к настоящим — непреодолимая преграда. Студенческое товарищество, которое при совместной жизни во время учения и при одинаковых интересах беззаботной юности создает у молодых людей, по крайней мере, кажущееся равенство, — это было невозвратное прошлое. Отношение Лобковица к бывшему однокашнику изменило не столько время, сколько головокружительный успех, вознесший его на наивысшую ступень общественной лестницы.

Есениус понял и другой намек — канцлер упомянул о своей большой занятости важными государственными делами. «Ты не должен бояться, что я отниму у тебя много драгоценного времени. я тотчас же уйду, дай только сказать, зачем я пришел», — так подумал он про себя, вслух же сказал:

— Я благодарен случаю, который привел меня в прекрасную Прагу и дал мне возможность выразить мое почтение и преданность вашей милости.

Цветистое приветствие Есениуса не преминуло дать плоды. Лобковиц ответил признательной улыбкой. Однако при этом он пытливо взглянул на Есениуса, как будто хотел убедиться в искренности его слов. Такие слова могут скрывать и насмешку. Но Есениус на службе при курфюрстских дворах научился придворному этикету не только в речи — он постиг и мимику.

— Мне чрезвычайно приятно, что вы, пребывая в Праге, вспомнили и обо мне, — ответил канцлер. — Жизнь разбросала по разным углам Европы наше падуанское товарищество, а как отрадно изредка встретиться хотя бы с одним из прежних друзей!

Когда канцлер признал, таким образом, их общее прошлое, Есениус поклонился. Слова Лобковица означали не более того, что он слегка поднял забрало своей неприступности. Канцлер был осторожен. Он уже знал, по какому делу прибыл Есениус в Прагу, был осведомлен и о намерении университета устроить публичное вскрытие. Оба дела — спор о наследстве и прошение о вскрытии — застряли среди бумаг его канцелярии. Разумеется, Есениус явился не за тем, чтобы отдать ему визит вежливости, — ясно, что пришел он по какому-нибудь из этих двух дел. Поэтому Лобковиц не торопился выказать гостю свою дружбу. Пусть просит. Канцлер наслаждался встречей, потому что в Падуе при их довольно близком знакомстве он никогда не мог простить Есениусу его гордости. Мелкопоместный дворянчик — и при этом все время выставлял свое рыцарство. Подумаешь — венгерский рыцарь! Он воображал себя равным ему, Лобковицу. И Лобковиц не мог с этим примириться. Еще тогда, в студенческие годы, он видел довольно существенную разницу между этими званиями — рыцарь и потомок одного из первых дворянских родов в Чехии — и нынешнее посещение доктора рассматривал как удовлетворение своего давно уже раненного тщеславия. Если бы канцлер спросил Есениуса, что привело его в Прагу, то, конечно, облегчил бы его положение; но нет, он не сделает этого. И он намеренно предложил вопрос, который должен был еще дальше увести разговор от предмета, интересующего Есениуса.

— Видитесь ли, магнифиценция, с кем-нибудь из наших бывших сотоварищей? Есть ли у вас какие-нибудь сведения о наших падуанских профессорах? Когда управляющий художественных коллекций его императорского величества отправляется в Италию, я всегда настаиваю, чтобы он останавливался в Падуе…

— В таком случае, ваша милость располагает не меньшими сведениями, чем я, — вежливо ответил Есениус. — Я узнаю кое-что о Падуе только тогда, когда из тамошнего университета в Виттенберг возвращается какой-нибудь студент. В Италии я не был с тех самых пор, как завершил учение.

— Конечно, работа в университете утомляет вас…

«Отчего он не спрашивает, зачем я к нему пришел? Играет мною, точно сытый кот своей добычей», — думал про себя Есениус, и его раздражение росло с каждой минутой. Он не требует от Лобковица никаких милостей. Ведь о наследстве он решил не упоминать. Но другое дело анатомическое вскрытие — тут нет никакой личной заинтересованности, речь идет об интересе университета. Следовательно, опрометчивость может повредить.

Солнце проникало в комнату сквозь большие трехстворчатые окна, заливая все золотым сиянием. Пересеченный узором переплета оловянной рамы квадрат света падал прямо на большой гобелен, занимающий всю стену. Это было драгоценное творение парижской гобеленной мануфактуры. Даже не верилось, что все это не написано кистью художника, а выткано из тончайших цветных нитей.

Есениус невольно припомнил кабинет императора. Ничего похожего! Там, казалось, царит вечный полумрак, тут все залито светом, во всем кипучая жизнь.

Да и одежда канцлера отличалась элегантностью. Желтый камзол с дорогими брюссельскими кружевами на груди и у запястий был украшен белоснежными плоеными брыжами, окружавшими голову, как широкие листья — цветок водяной лилии. Отлично отшлифованные топазы в золотой оправе служили камзолу пуговицами. Коричневого бархата панталоны в многочисленных сборах, расшитые полосами белого шелка, доходили до половины бедер. Ноги Лобковица, сильные и мускулистые, были обтянуты белыми чулками. Пряжки желтых сафьяновых туфель были осыпаны драгоценными камнями.