Истина симфонична - Ханс Бальтазар

о) In summa

Не случилось ли так, что мы в своем обзоре, не заглянув, прошли мимо пропасти, пропустили самый опасный случай? Мы полагаем, что нет. Опаснее, чем случай Христа, чей отпечаток несет все наше существование, уже не может быть ни одна наша жизненная ситуация. Самым последним испытанием на разрыв является крест, поскольку Бог скрывается «sub contrario». Но там — лишь страдание твердого и неотступного послушания, уже далекое от мятежного настроя Иова, обвинившего Бога, что тот вошел в разлад с самим собой, страдание, отнюдь не прообразующее внутри-церковных противоборств.

Выполнять свое поручение в Церкви бывает очень трудно, если ты оказываешься один на один с Богом и ни в ком из окружающих не находишь понимания. Ибо тогда это означает борьбу и невозможность ни на шаг удалиться от центра — таинства Христа. Узы и путы беспрестанной живой молитвы должны не отпускать нас от этого центра, ибо стоит нам разрешить их, как особое немедленно возобладает над смысловым единством, и поручение, которое имеет смысл лишь в сфере единства, будет провалено — уже в который раз.

Но если пребывать в единстве Христа: какое поразительно свободное пространство тогда открывается, «ибо все ваше» — мир, жизнь и смерть, настоящее и будущее, — если вы Христовы, ибо «Христос — Божий» (1 Кор 3, 21 слл.). Вся дверь вращается на единственной петле: плюрализм всех форм мира и истории, включая смерть и будущее, подвластен мыслям и действиям христианина, если только он вслед за Христом препоручит самого себя Богу. Богу, который есть Всё и определяет самого себя в полной свободе. И в определенности своего Слова дарит свое Всё — миру. Считаем ли мы, что это невозможно и определенность Бога должна стать его ограниченностью? И что Иисус Христос — лишь одна возможность из тысяч?

Мы заблуждаемся, «ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно» (Кол 2, 9). Определенная воля Бога не есть часть его самого, но всегда — весь Бог. Именно поэтому в одном определенном догмате бывает заключена вся полнота истины, в определенной харизме — вся полнота веры, любви и надежды. Все то, что объединено в источнике, поскольку из него истекает, не должно оказаться взаимно чуждым также в плюрализме перспектив и миссий. Все это исходит из общего корня и потому взаимно соприкасается и взаимно узнает друг друга.

Приложение. Примеры

Единство во множественности— самая банальная проблема всякой философии, вопрос овладения повседневной действительностью. Теология не должна делать вид, что она внезапно, только вчера целиком взвалила на себя это бремя. В ее обязанности всегда входило свидетельствовать, что живой Бог обладает достаточной свободой, чтобы произносить свое в высшей степени определенное слово на многих языках.

Собранные здесь примеры показывают, каким образом циркулирующее в многообразии единство не только не рассеивается, но утверждает и раскрывает себя. Выбраны эти примеры совершенно произвольно и не составляют никакой системы, а тем более не демонстрируют заранее разученный фокус.

Предоставлять любимому свободу в каждом жесте, следить за игрой его превращений, всякий раз узнавая его в новом облике, — долг всякой любви, особенно любви церковной.

1. Церковь и мир

Рознятся ли они между собой или составляют единство? По Иоанну, между ними пролегает четкая граница: «не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне» (Ин 17, 9). Но у него же чуть раньше: «ты дал Ему власть над всякою плотью» (17, 2). И далее: «Я в них, и Ты во Мне; да будут совершены воедино, и да познает мир, что Ты послал Меня» (17,23). Границы прочерчены, четко обведены — и сразу нарушены. Как же должна Церковь понимать самое себя? Может ли она вообще себя понять? Или она должна — как раз самим актом понимания — отказаться от ограничительного самопонимания? И даже более — должна усугублять противоречие? Чем меньше она отождествляет себя с миром, чем больше она становится самою собой, тем более открытой, незащищенной и неотграниченной от мира предстает? Возможно ли помыслить такой парадокс, а тем более воплотить его своей жизнью? Не только возможно, но — необходимо.

Единственный поясняющий подход — приобщение к телу Христа. Мы говорим: приобщение, а не уподобление, поскольку Церковь является телом Христа не только уподобительно, но — в силу евхаристии — составляет часть человечества, которую он особым образом связал со своим личным телом, и тем самым пребывает в Церкви так же, как душа пребывает в своем теле. Этот образ не вполне точен, потому что Христос обладает собственным телом, потому что это тело, пребывая в церковном теле, не растворяется в нем и не исчезает, потому что его собственное тело как евхаристическое является преображенным телом и уже не подлежит судьбам смертных. И все же именно через тело Христа открывается понимание места Церкви в мире.

Тело Христа есть «Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира» (Ин 6, 51). Это должно быть тело непостижимой, в прямом смысле слова божественной чистоты, подлинно божественное Слово, которое, войдя в эту материю, запечатлевает на ней свою особую форму — коль скоро оно призвано питать «мир», т. е. всех людей, божественной жизнью. Уже в Ветхом Завете есть предначертание подобной материализации божественного слова: «Он смирял тебя (Израиль), томил тебя голодом и питал тебя манною, которой не знал ты и не знали отцы твои, дабы показать тебе, что не одним хлебом живет человек, но всем[10], исходящим из уст Господа, живет человек» (Втор 8, 3). Вполне материальная манна представлена как слово, исходящее из уст Бога. Именно этот предначертательный образ развивает Иисус: «Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес» (Ин 6, 48 слл.). Тело Христа трактуется согласно его сущности и смыслу, постигается в его движении, направленном с заоблачной высоты — в величайшую ширь и глубину. Оно есть, скорее, «тело-для…» (мира), чем «тело наряду-с…» (другими телами, живущими для себя). Вспоминается притча о закваске, которую женщина замешивала в тесто, «доколе не вскисло всё».

Это тело не нуждается в отверстии для выхода в мир, оно само есть отверстие, созданное Богом для проникновения в материальность, в историчность, в фатальный ход мирового становления. Но оно — не только отверстие, но и то, посредством чего Бог осуществляет проникновение — орган, через который божественная плодовитость семенем изливается в лоно человечества. Именно отсюда становится понятна девственность этого тела, которое должно во всех отношениях хранить и держать себя в цельности. Неизменный закон: чистота изначально и постоянно изливается из своего источника, изливается в молитве Иисуса Отцу, в его абсолютном повиновении и детской любви — чтобы оказать на мир свое высшее очистительное и животворное действие. Источая свое тело в мир при Евхаристии, он как будто полностью теряет свой образ. Это истечение совпадает со смертью на кресте. «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин 12, 24). «Безрассудный! то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно…. но Бог дает ему тело, как хочет» (1 Кор 15, 36 слл.). В основе уподобления— не биологический процесс, но то, что в фазе смерти преемственность телесного образа нарушается. Больше того, описание всего процесса не предусматривает никакой гарантии, что из безббразности умирающего зерна («…голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое») вновь произрастет прежний образ, как будто Бог сам решает, какое существо произрастить из умершего зерна.

Слова Павла могут быть истолкованы в христологическом контексте, тогда они означают, что тело Христа, умирая, не предъявляет отцу никаких требований относительно того, в каком образе он должен воскреснуть в мире. «Впрочем Я не ищу Моей славы: есть Ищущий» (Ин 8, 50). В данном случае подразумевается Отец, в другом месте (Ин 16, 14) — Святой Дух, который с этим поручением послан в мир Отцом; однако тело Христа отдано смерти и евхаристии столь полно и совершенно, что ему чуждо любое проявление самости: самосохранение, рефлексия, планирование своего будущего. Ныне он как целое — тот же, что был изначально: влажное слово, истекающее из уст Бога. Это слово в его текучести обладает пробивающей силой, между тем как зачатие и плодоношение в лоне мира есть дело Святого Духа, в котором совершается слияние божественного «семени» и «яйцеклетки» человечества — собственно встреча и оплодотворение.

Отсюда выводится самое главное знание о месте Церкви в мире. Если Церковь изначально есть цель и результат самопожертвования Христа — часть мира, люди которой когда-то «приняли» его и стали «чадами Божьими» (Ин 1, 12), то теперь эта цель непосредственно превратилась в средство — средство дальнейшего евхаристического воздействия на мир тела Христа. Ибо Церковь, охваченная Христом и по форме повторяющая его, включена в тело Христа, отданное «за жизнь мира» (Инб, 51). Именно это дало основания Диогнету во II веке назвать христиан душой мира, что немногим отличается от образа, использованного Павлом, назвавшим Филиппийцев «неукоризненными и чистыми, чадами Божиими непорочными» и сравнившим их со светилами, сияющими в мире (Фил 2, 15). Цель христиан совсем не в том, чтобы сделать Церковь огороженным загоном; в притче о пастыре дверь (которая также символизирует Иисуса) открыта, овец по одной выводят наружу; и там, в мире, Иисус идет впереди своих овец, и они узнают голос его (Ин 10, 3 сл.). И точно так же в мир посылаются ученики — ко «всем народам» (Мф 28, 19), «даже до края земли» (Деян 1, 8). Таким образом, Церковь— такова ее цель — существует лишь динамически, на всех путях мира; однако, с теологической точки зрения, это поручение и миссия в первую очередь — не внутримировой, социологически обозримый процесс (он может быть таковым лишь во вторую очередь), но процесс евхаристический, подчиненный закону жизни Христа, закону разделенности его тела на части. Итак, Церковь, погибая, лишится своего облика — тем вернее, чем чище она была изначально и потому меньше заботилась о его сохранении. Она будет печься не столько об удержании своего образа, сколько о спасении мира, а заботу о том образе, в котором Бог потом выведет ее из смерти в мир, она предоставит Святому Духу. Мы уже говорили[11]: в Церкви нет ничего бессмертного и непричастного судьбе, никакого «каркаса» вне события Христа. Когда страдает Павел, страдает и подвергается опасности также его должность. Не кто иной, как сам Бог, ведет свою Церковь, многоаспектный организм, сквозь бури времени, и — во всех крушениях — он не допустит, чтобы врата ада одолели ее. Историю этого кораблекрушения, до отказа наполненную символической мощью и завершающую собой богодухновенную часть рассказа об истории первоначальной Церкви (Деян 27), — эту историю стоило бы здесь внимательно прокомментировать.