Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы. - Руслан Киреев

— Что сказала? — пробормотал Шмаков.

— Что здесь… Что я здесь могу найти… — Но так и не закончил, кого найти, хотя все время твердил себе, что обязан звать его на «ты».

Шмаков загнанно оглядел дружков. Он и не думал подниматься со своего камня.

— Кирюша, не ты ли?

Лицо женщины, которая узнала меня, было мне незнакомо, но я приветливо улыбнулся ей.

— я…

— А я и гляжу, что похож. Это же сын его! Неродный, — радостно сказала она другой женщине, с рюкзаком на сгорбленных плечах. — Ты чего же сидишь, как остолоп! — набросилась она на Шмакова.

— Марии, что ли? — спросила женщина с рюкзаком.

~ Ну! Я и гляжу, что похож. Кирюша… Да ты что сидишь! К нему в гости приехали, а он расселся тут. Обалдел от радости! —объяснила она мне, улыбаясь.

Шмаков нехотя поднялся.

— Один? — спросила (меня женщина. — Приехал‑то?

Я кивнул. Шмаков потер бок и шагнул было, но замешкался, глядя на бутылку. Рыжий открыл её, калил полный стакан черного вина и осторожно подал его Шмакову. Тот, — сгорбившись и по–гу сыньи вытянув шею, выпил его маленькими торопливыми глотками, ни разу не передохнув. Кто‑то из женщин осудительно хмыкнул:

— Не успеет…

— Надолго? — участливо спросила меня та, первая, женщина.

— Да нет… Не знаю… В отпуск.

— Модный‑то какой! Не женился?

— Нет.

Шмаков вытер губы и пошел <в мою сторону, не обращая внимания на беззлобно–насмешливые реплики.

— Закусить‑то! —сказал рыжий и протянул жёлтый огурец, но Шмаков сделал вид, что не слышит.

Дверь открыл Вологолов. Он был в пижамных брюках и шелковой. майке, под которой курчавились волосы. Он пережевывал что‑то.

— Кирилл!

Торопливо проглотил, поцеловал меня жёсткими. губами.

— Мария! — громко позвал он, беря из рук у. меня чемодан. Он спешил поразить и обрадовать её. Я понял, что мать ни словом не обмолвилась ему ни о встрече в гостинице, ни о моем решении навестить Шмакова.

— Я съезжу и вернусь, — повторил я. — Пожалуйста, не сердись на! меня.

Мать ни о чем не спрашивала, она сказала только: «Делай, как знаешь», — и больше не возвращалась к этому. Но в её молчаливой покорности угадывалось чувство, которое, сам того не желая, я вызвал в ней: она — скверная, она во — всехМ виновата, а я — этакий бодрый правдолюбец и в душе презираю её. Ложь! Хотя в том, что случилось в Алмазове, я играл пассивную роль — мне никогда не приходило в голову обвинять мать. Не знаю, как это объяснить, но мне до сих пор кажется, что тогда я — вёл себя подлее и её и Вологолова.

Для военкомата требовалось свидетельство о рождении, и я залез в старомодную черную сумку матери, где хранились документы. Под руку попался — пухлый конверт, на котором я с удивлением увидел свое — имя: Шмакову Кириллу Родионовичу. Я узнал почерк отца. «Родионович», показалось мне, было выведено особенно крупно.

В сумке лежали ещё два его письма. Это были давние письма, они пришли — одно за одним — сразу после нашего бегства из Алмазо–ва. Тогда мать, оберегая, должно быть, мое «ранимое» сердце, не дала мне их прочесть, —впрочем, я — и не настаивал на этом.

В сомнении, двумя пальцами — кж ценную реликвию или, быть может, мину — держал я распечатанные конверты. В доме никого не было. Зачем, для кого хранила мать его послания?

Помешкав, осторожно положил письма на прежнее место, взял свидетельство и закрыл сумку.

У — калитки я остановился, чтобы пропустить вперёд Шмакова, но он тоже остановился, — и мне пришлось войти первому.

Взгляд Шмакова, суетливо побегав, задержался на светлеющем между деревьями чемодане.

— Это мой, — поспешно сказал я — только бы прервать молчание. Пока что я не вытянул из него ни слова.

Я взял чемодан и любовно подержал его на вытянутой руке.

— Путешествует со мной!

Шмаков молчал. Потом спохватился, достал с высокого подоконника ключ —он и раньше лежал на этом месте — открыл дверь.

Кому оставлял он ключ? Или просто боялся потерять его?

В Алмазове эта мысль, которую я настойчиво прокручивал для себя, звучала как правильный, но абстрактный тезис: я тоже виноват в том, что Шмаков спустился так. Напиши я ему — хотя бы раз за все эти годы — что‑то, может, было б иначе. Ведь ни одного близкого человека на всем белом свете — кроме меня с матерью, если, конечно, меня с матерью можно считать близкими ему людьми.

В кухне пахло плесеню, на грязном окне болталась оборванная штора. Но все вещи оставались на своих местах — топчан, на котором спал пьяный Шмаков, полка с кухонной посудой, самодельный — стол и прожженная клеёнка, .пришпиленная к нему ржавыми кнопками.

В комнате тоже мало что изменилось. На кресле, в котором любила, поджав под себя ноги, сидеть мать, блестела консервная банка. К крышке была прикручена алюминиевой проволокой длинная. сучковатая палка.

Оба портрета висели на прежнем месте, но были в грязных пятнах, и точках от мух — мой портрет и матери: неулыбающаяся молодая женщина с опущенными глазами.

Мы сидели, пока не явился сосед по номеру, и тогда мы ушли. Я проводил мать до дому, как провожают девушку.

Я обещал позвонить сразу же, как вернусь из Алмазова. Она кивнула. Её взгляд задержался на мне, но, так и не сказав ни слова, не пригласив зайти, она коснулась губами моей щеки и быстро пошла к дому. Ей было за сорок, но сзади, освещенная уличным фонарем, она казалась девочкой.

— Все как было, — сказал я и обернулся, но Шмакова рядом не было.

Удивленный, я опустил на грязный пол чемодан, вышел в кухню, затем, помешкав, в коридор. Шмаков неподвижно стоял на крыльце. Почему‑то я чувствовал, что не гордость и не оскорбленное самолюбие были причиной его странного поведения, а страх: зачем я приехал, что хочу от него?

Сделав 1над собой усилие, я позвал вполголоса:

— Папа!

Он тотчас обернулся. Во взгляде его метнулось беспокойство.

— Здравствуй все‑таки, — проговорил я, нагнулся и поцеловал его в жёлтую щеку с мелкими царапинами — следы неаккуратного бритья. — Ты не думал, что я приеду? — Надо же было говорить что‑то.

— Почему? — пробубнил он и взгляд его забегал. Видимо, он ожидал от меня каких‑то неприятных вестей. Какие неприятные вести я мог сообщить ему? Что ещё боялся потерять этот человек?

— Я приехал проведать тебя. У меня отпуск. Я работаю теперь.

Шмаков молчал. Лицо его раскраснелось от вина. Он беззвучно задвигал сизыми губами — раньше я не замечал за ним такого.

— Ты на пенсии? — спросил я.

— Сорок два рубля, — отрывисто и недовольно сказал он.

— Я буду помогать тебе.

Он стрельнул в меня глазами и ничего не ответил.

У ржавого. ведра с выбитым дном возилась курица. Она подняла голову и уставилась на нас одним глазом.

— Надо покормить, — буркнул вдруг Шмаков и прошмыгнул в дом.

Когда он вернулся, в руках у него была та самая консервная банка с прикрученной к ней сучковатой палкой, которую я видел на кресле. В банке оказалось немного пшеницы. Он высыпал её в руку, спустился с крыльца и аккуратно рассыпал пшеницу по земле.

Курица клевала с жадностью.

— Моя, — кивнув, гордо сказал Шмаков. И вдруг заорал хриплым голосом: —Цып–цып–цып!

Я вздрогнул. Курица шарахнулась к засохшему шиповнику. Шмаков торопливо подошел к калитке, открыл её и, высунувшись наружу, прокричал ещё раз: «Цып–цып–цып!»

— Гуляет где‑то, —озадаченно объяснил он, глядя в сторону. — Их две у меня. Через день несутся. — Он помолчал и прибавил: — Сегодня ни одного не было.

— Может, вторая несется сейчас?

Шмаков и на этот раз не удостоил меня взглядом.

Подумав, проворно поднялся на крыльцо и заглянул в кладовку, отгороженную от коридора дощатой перегородкой. Пол в кладовке был изгажен куриным пометом, в углу стояли, один на одном, два ящика, в верхнем было гнездо.

— А что, они не в подвале разве?

— В каком подвале? — спросил он, глядя перед собой.

— Ну, в подвале. Где раньше были.

— Нет, — сказал Шмаков и решительно помотал головой. — Я уступил подвал. Мне здесь удобно. Я Лопатиным уступил. Мы с ними в хороших отношениях. — Он сказал это с гордостью.

Ночью в подвале под нами крякали утки.

— Есть хотят, —прошептал я.

Мать не ответила. Но она не спала — я различал в падающем из окна тусклом свете блеск её глаз. Мне сделалось не по себе. Кажется, никогда ещё я не чувствовал себя так одиноко.

В кухне на топчане храпел пьяный Шмаков. Вологолов не появился ещё в. нашем доме.

— Гуси кричат, — громко сказал я.

Мать молчала. Я приподнялся на локте, встревоженно заглядывая ей в лицо.

— Какие гуси! — устало проговорила она.

Звук её голоса успокоил меня, я лёг на скрипнувший диван и некоторое время глядел в потолок.