Как я увела жениха с чужой свадьбы (СИ) - Волкова Дарья

Я распахнула шире дверь.

— Проходи.

Пока мы шли спальню, Виолетта обшаривала квартиру цепким взглядом. И я подумала, что, может быть, зря ее впустила.

Но Виолетта пока не торопилась оправдывать мои подозрения. Достала из сумочки пакет и принялась методично складывать свои вещи. Я стояла, прислонившись к дверному косяку плечом, и наблюдала. Словно боялась, что она что-то лишнее, не свое возьмет. Бред. Дурдом. На душе снова стало гадко-гадко.

Виолетта собрала вещи быстро, время тянуть не стала. И когда я уже почти выдохнула облегченно, она мне вломила.

— Тонь, — Виолетта поставила пакет у своих ног. — А тебя совсем совесть не мучает?

— Оставь душеспасительные беседы для тетьНюры, — огрызнулась я. — Все взяла? Тогда пойдём. У меня еще дела есть.

— Тебя пример матери ничему не научила, да? — Виолетта смотрела на меня так, что я всей кожей ощутила ее моральное превосходство. Это было совершенно новое состояние, и оно мне совсем не понравилось!

— Повторяю для глухих — дверь там! — рявкнула я.

Виолетта, ведомая всем тем же моральным превосходством, посмотрела на меня снисходительно. Поставила взятый было в руки пакет с вещами обратно на пол.

— Ты думаешь, что это так круто, да? Взять — и забрать чужого мужчину? Мать твоя так сделала, и ты туда же? Ну и подумай сама — принесло это твоей матери счастье, Тоня? Была ли она счастлива от того, что отбила чужого мужчину?

Мне стало так плохо, что я даже не смогла ничего ответить. А чтобы у меня слов не нашлось — это прямо невиданная ситуация. Виолетта могла бы собой гордиться.

— И ты не боишься, Тоня, что тебя постигнет та же участь? — Виолетту понесло совсем в высокопарные выси. — Не будет тебе счастья, Тонька, как не было его у твоей матери. Так и будешь весь век одна куковать, а потом…

— Так, пошла вон отсюда, пророчица хренова! — заорала я. И двинулась на Виолетту. Та, видимо, вспомнила, чем кончилось наше очное противостояние и, подхватив пакет, споро посеменила на выход. Но, уже выскочив за порог и почувствовав себя в безопасности, выпалила напоследок.

— Так все и будет, помяни мое слово!

— Не изображай из себя Кассандру, она плохо кончила!

Перед тем, как захлопнуть дверь, я еще успела заметить взметнувшиеся вверх брови Виолетты. Видимо, о троянской царевне она не знала. А во мне два курса исторического всегда так некстати просыпаются.

И с мыслью о Трое я пошла грабить огаревский бар.

Сначала мы со стариной Джеком выпили за упокой души Кассандры, отца ее Приама и брата ее Гектора. И после третьей рюмки мысли мои вернулись из покрытых пылью времен Трои к делам совсем недавно минувших дней. Что такое моя жизнь, если сравнить ее с историей Трои, в самом-то деле? Но когда дело касается лично тебя, то трагедия целого разрушенного и разграбленного города меркнет по сравнению с тем, что случилось в твоей жизни.

Если рассуждать без эмоций и отстранённо, то и Виолетта, и мамаша ее сказали правду. В каком-то — для меня совершенно извращенном смысле — это было правдой.

В обыкновенной российской деревне, в крепкой сельской семье было две дочки — Антонина и Алевтина. Разница между сестрами была небольшая, два с половиной года, дружны были между собой очень, да и похожи здорово — темноволосые, темноглазые, скуластые, крепкие.

И вот собралась старшая сестра, Антонина, замуж. Свадьбу готовили, как положено, не скупясь, не мелочась, не мельча, чтобы молодым было, что вспомнить. А накануне свадьбы старшая сестра застала вместе младшую сестру и своего жениха со спущенными штанами.

С того дня не стало у Алевтины семьи. Села в автобус, в чем была, сколько денег в кошельке было — те и взяла. И уехала навсегда из родной деревни.

Виолетта была стопроцентно права, когда говорила про счастье моей мамы. Не было его. Я теперь это знала. Все, что сейчас рассказываю, я узнала не так давно. Тот день я помню так… так… так мне хотелось, чтобы его никогда не было в моей жизни.

Но он случился.

Я студентка исторического факультета, прибежала домой после занятий, перекусить и снова мчаться. Куда — теперь уже не помню, куда мне надо было тогда так срочно. Жизнь студенческая у меня была активная, это я помню. А детали… детали помнятся другие.

На кухонном столе лежит огромный конверт. Незапечатанный. Подписано «Тонечке». Тонечка полезла в конверт. Внутри обнаружился еще один поменьше — он запечатан, но не подписан. И еще листок. Полстранички рукописного текста маминым почерком.

Я не могла поверить тому, что прочла. Точнее, сначала не могла это понять. Но это все слова, которые не отражают суть. Я сидела на табуретке, крепко зажав листок, а в голове стучало.

Врачи говорят, что мне осталось не больше полугода.

Не хочу, чтобы ты меня такой видела.

Зачем тебе со мной возиться.

Не ищи меня, Тоня.

На первое время тебе должно хватить.

Будь счастлива, доченька.

В конверте еще обнаружилась солидная пачка денег. Но я, утерев первые слезы, наказ, изложенный в письме, не исполнила. Пошла против воли матери. Я стала ее искать. Я бросилась в ноги Фениной матери — а она медсестра, я же говорила, да? У медиков сильное цеховое братство, она подняла все свои знакомства, в течение двух недель собирали информацию по всем больницам — в первую очередь онкодиспансер и хоспис. Мамы нигде не было.

Я бросила институт. Какая к черту латынь, когда сердце истекает кровью, а глаза — слезами? Только спустя три или четыре недели я вскрыла второй конверт. Там и содержалась история моего появления на свет. Изложенная абсолютно сухими фактами. Я до сих пор не понимаю, чего стоило моей маме написать историю своей жизни ТАК. Никого не обвинив, не обелив себя. Просто факты.

Мне она всегда говорила, что у нее никого из родственников нет, что она рано уехала из дома и потеряла с ним связь. Про отца я как-то сама не спрашивала — сообразительная была не по годам. А на самом деле, родня у меня была. И есть. Правда, бабушки и дедушки уже нет в живых. Но есть тетка. Которая так и не вышла замуж, и живет всю жизнь одна. Чисто теоретически, наверное, где-то есть и отец. Но все это не заменяло ее. Мамы.

Она уехала из отчего дома, не зная, что беременна. Мне, когда я читала на бессчетный раз ее письмо, казалось, будто между строк написано, что ее выгнали. Так это было или нет — не знаю. Но осталась она со своей жизнью в большом городе — один на один. Поступила в швейное, получила комнату в общежитии. Родила меня. И всю свою жизнь работала — днем в ателье, а вечерами я частенько засыпала под стрёкот маминой швейной машинки — она частным образом еще и шила на заказ, чтобы ее Тонечка ни в чем не нуждалась. Я помнила ее постоянно согнувшейся над шитьем. А я принимала это как должное. Я думала, так и должно быть.

В том же письме мама рассказала, что время от времени ей приходили небольшие денежные переводы — от бабушки. А дед, судя по всему, так и не простил младшую дочь, покрывшую семью позором.

Вот так вот, в одночасье, я и узнала, что обязана своим рождением семейной драме, разбившей жизни двух сестер. Это надо было осмыслить. К этому надо было привыкнуть. Я не помню, как я прожила эти месяцы. Без мамы. Без универа. Феня с Ганей были рядом, я помню. И Фенина мама держала руку на пульсе. Теперь, когда прошло уже семь лет, я могу сполна оценить то, что они для меня сделали. Ценю — и благодарна им. А тогда — тогда мне на все было плевать.

А потом в почтовом ящике появился еще один конверт. Обычный почтовый конверт, с маркой. И обратным адресом «Крестовоздвиженский монастырь».

Там бы я искать, конечно, не догадалась. А теперь уже и незачем.

Но пришлось. Пришлось ехать, забирать свидетельство о смерти, потом вся эта волокита с оформлением наследства. Скажу сразу и честно — найти в себе силы и пойти посмотреть на могилу я не смогла. Потому что я себе придумала тогда, что мама уехала. Далеко. Надолго.