Египетские сны - Вячеслав Морочко

Извините, я боюсь, сегодня мне в Тауэр не попасть.

Я тоже боюсь.

Извините, как же мне все-таки попасть в Тауэр?

Не беспокойтесь. Пожалуйста, приходите завтра с утра и как раз попадете. Простите, вы откуда будете?

Из России.

Превосходно! Вам повезло: завтра у вас будет русский гид.

Я поблагодарил, еще раз убедившись, что доброжелательность – одно из лучших качеств, способных поднимать дух.

Я бродил вокруг Тауэра, как лиса вокруг винограда: «видит око, да зуб неймет», решив в этот раз, ограничиться наружным осмотром. Крепость имеет овальную форму длиною почти с километр (вдоль набережной) и метров семьсот в ширину. Со всех сторон, кроме обращенной к реке, она окаймлена зеленым газоном, бывшим когда-то дном фортификационного рва.

Перед главным входом, на западе крепости, находились кассы, кафе, магазинчики с сувенирами и стоянки машин. Отсюда я и двинулся по часовой стрелке вдоль кромки газона. По левую руку был город, по правую – причудливое нагромождением приземистых стен, казематов и башен из почти неотесанного серо-желтого камня. Над цитаделью торчал главный замок «White Tower» (Белая башня), по которой, собственно, городище и названо Тауэром. Хотя московский Кремль и лондонский Тауэр сооружались, как крепости, и второй лишь на год старше первого, разница между ними – разительная. Кремль – павлин, распустивший хвост. Тауэр – беркут на камне. Для сирых русских – златоглавые церкви и роскошный метрополитен. Для процветающих подданных Её Величества – унылые норы подземки, аскетически скромные замки и храмы.

Магистраль, огибавшая цитадель с востока, вела на Тауэрский мост. Я пересек ее и спустился к реке. За решетчатой изгородью было что-то вроде яхт-клуба: современное здание, широкими окнами обращенное к маленькой гавани с частными яхтами у каменных пирсов. Свернул в арку направо и, сделав еще шагов двадцать, наконец, поднял голову.

Надо мной было то, что я уже видел десятки, может быть, сотни раз на открытках, проспектах, на экранах кино и ТВ. Подобно Эйфелевой башне в Париже, Тауэрский Мост «Tower Bridge» давно стал символом Лондона. Но вблизи нужно бешено крутить головой, чтобы охватить его взором. Впечатляли размеры четырех башен (двух малых береговых и двух гигантских, стерегущих фарватер). Между береговыми и центральными башнями на ажурных бело-голубых фермах висели длиннющие боковые пролеты. Смотровой мостик, соединявший верхние этажи центральных башен, казался кружевным. Сами они стояли на мощных обтекаемых волноломах, напоминающих военные корабли, где на палубах рядом с опорами стояли смешные домики для мостового хозяйства и инвентаря, как будто нельзя было найти для этого место внутри сооружений, пестревших проемами окон, лепниной, наличниками, балкончиками и угловыми башенками, повторявшими архитектуру крепости. Мост поражал обилием подробностей, которых я раньше не замечал. Его хотелось разглядывать, как ювелирное украшение или замысловатую безделушку тончайшей работы.

Я шел по высокой пешеходной набережной, – детали постепенно сливались, и «Tower Bridge» все больше обретал привычные очертания. Теперь слева была Темза, справа – почти на одной высоте со мной – стены Тауэра. Отсюда, «пролетев» над крепостью, взгляд упирался в Тауэрский Холм, где была станция подземки, а в былые времена находилось лобное место, притягивавшее стаи воронов-падальщиков и толпы жадных до кровавых зрелищ обывателей.

В стене крепости, посредине между мостом и главным входом, стояли, так называемые, «Ворота предателей» «Traitors` Gate». Внизу под набережной есть арка с подъемной решеткой, и тайным причалом, где Темза проходит в крепость к каменной лестнице. На лодочках-«воронках» «опричники» Тауэра доставляли сюда свой «улов» и прямо в башне «разделывали». Есть там два помещения. Одно, – где люди ждали, когда дойдет очередь, слушали и жалели, что родились на свет. Другое – для «последней беседы», где они во всю глотку озвучивали то, что от них желали услышать, лишь бы скорее все кончилось.

Оставшееся после «разделки» месиво вываливалось обратно в Темзу, и… концы в воду. «Рыбешку» крупнее растаскивали по казематам для более «утонченных» бесед.

Я протянул фотоаппарат приятной леди в летах и попросил сфотографировать на фоне моста. Она, не без удовольствия, щелкнула. Знала бы, с кем связалась, не улыбалась бы.

На фотографии хорошо вышел мост, над мостом – стайка птиц: то ли чайки, то ли вороны, то ли хухр баловал.

Солнце садилось. Пора было возвращаться в гостиницу. В мои годы немыслимо столько таскаться без отдыха.

Наконец, забравшись под одеяло, долго гасил раздражение, и взывал к справедливости, внушая себе, что при любом раскладе, исключение из экспозиции огромнейшей части планеты – дело немыслимое.

Пытаясь выгородить британцев, придумывал разные доводы и оправдания, допуская, например, что часть комплекса – на ремонте, и экспонаты перенесли в филиал (хотя я не слышал об этом и не читал объявлений, но мог допустить). Или, подобно импрессионистам в Национальной Галерее, целый раздел, по этическим соображениям, временно поместили в «карцер». Или в истерике я, просто, кружил на одном пятачке, (со мной и такое могло приключиться).

9.

Постепенно я успокаивался и даже улыбнулся пришедшему на ум двустишью, в котором Уильям Шекспир как-то попытался объяснить ситуацию:

«Твой нежный сад запущен потому,

Что он доступен всем и никому». – сонет № 69

Чтобы уснуть, применил обычный прием: пробрался мысленно внутрь аппаратной кабины, стоящей на дне укрытия под маскировочной сеткой. Здесь, за фланелевыми занавесками царила ночь. Уютно жужжали шкафы. Внутри их бушевали электронные вихри, дающие о себе знать мигающими язычками огней.

Отсветы экранов терракотовыми масками лежали на лицах моих солдат-операторов.

Антенна на вершине утеса, посылая сгустки энергии, ловила их отражение. Оно и высвечивалось в виде дужек, размытых пятен, и кучки «местных предметов» в центре экрана.

Следуя взглядом за электронной разверткой, операторы «обходили дозором» пространство. Каждый штришок им знаком. Появление новой вспышки – новой «неровности», о которую «споткнется» импульс энергии, – не останется незамеченным.

Прыгая на стульях-вертушках, подлаживая и подстраивая капризные блоки, ребята будут «разделывать» пространство на сектора и сегменты, чтобы приблизить расширить, исследовать под разным углом, выявить принадлежность, скорость, структуру и высоту появившейся цели, а затем послать информацию на планшет командного пункта.

Прислушиваясь, к аппаратному гулу, к спокойным голосам «ребятишек», я засыпал.

Засыпая, увидел парадную дверь и вошел в нее. Длинная лестница вела вниз. А затем опять – коридоры. Вокруг – чистота, ни пылинки, ни паутинки. Потолки – свежевыбелены. Запах лекарств. Отворив стеклянную дверь, снова увидел себя на перроне «Паддинктон-кольцевой». Кирпич – совсем новый только что обожженный. Кладка – искусная; окна – прозрачные, рамы свежевыкрашенны. А над всем этим – желто-синий навес. В открытый торец между крышами зданий бил солнечный луч. Наверху жила улица. Цокот копыт и грохот колес проезжающих кебов усиливались резонатором полости. В этот продвинутый мир метрополитена на паровой тяге проникали и другие звуки из настоящего прошлого: ржание лошадей, призывные крики продавцов газет. Зато не было фырчанья двигателей и шелеста шин.

На скамейке в конце перрона, листая книгу, сидел молодой человек. В моем доме есть портрет в белой раме. Друг семьи когда-то нарисовал меня молодым с книгой в руках. Юноша на скамейке отличался от нарисованного лишь высоким воротничком с черной бабочкой. Приближаясь, я чувствовал, что улыбаюсь, подмечая цыплячьи черты «себя молодого».

Неожиданно юноша посмотрел в мою сторону и стал подниматься. Лицо осветила радость. Он выронил книгу. «Однако, какой ты неловкий!» – подумалось мне. Я, вдруг, догадался: он смотрит не на меня… сквозь меня. Какое-то милое златоволосое существо, обдав жаром и счастьем, словно выпорхнуло из моих рук. Он вскрикнул «Бесс!» (по нашему Лиза). Она простонала: «Ивли!» (ласкательное от Эвлин) и упала ему в объятия. Когда я приблизился, юноша сидел на скамейке. Бесс – у него на коленях, изогнувшись и прижимаясь всем телом. Их руки ласкали друг друга. До меня доносились слова: «Я люблю тебя Бесс!», «Я люблю тебя Ивли!» «Я люблю тебя…» – странно: у нас так не говорят ни в жизни, ни в кино, ни на сцене… ни даже во сне: считается «книжным».

Какой-то смешной паровозик вытащил из «преисподней» вагончики, протянул вдоль перрона и утянул в «преисподню» с другой стороны.

У скамейки лежала книжица, оброненная молодым человеком. Я прочел «MANIFISTATION OF» (Явление народу). Я сделал еще один шаг, ощутив аромат душистых, как свежее сено, волос. Охватила великая нежность к юным созданиям.