Друг на все времена - Владимир Келер

Вот случай, описанный в журнале.

В Ленинград приехал знатный иностранец – старый лорд. Едва отдохнув с дороги, он попросил отвезти его к решетке Летнего сада. Там он уселся на раскладной стул и попросил всех удалиться. До утра просидел старик, любуясь переплетениями ограды в призрачном свете белой ночи. А когда за ним пришли, он сказал:

– Везите меня обратно в Лондон, больше я ничего не хочу видеть. Теперь я могу умереть спокойно. Я видел чудо. Я видел совершенство красоты и гармонии.

Не всякий человек увидит «совершенство красоты и гармонии» в чугунной ограде сада. Пожалуй, большинство назовет какой-нибудь дворец либо памятник. Но ничего, конечно, фантастического нет и в том, чтобы выделить решетку. У каждого свое чувство красоты, и здесь не то главное – к чему тянет человека, а то – как сильно тянет.

Не «незначительность» предмета, а значительность увлечения существенней для воспитания любви ко всему красивому.

Кто-то говорил, что краски на холсте красят не одну картину, но и окружающее пространство. Умный образ заразительной способности красоты! Он хорошо показывает, как расширяется мир красоты для человека, очарованного ею (не картина же в самом деле расширяется).

В нем нет лишь одного – ответа на вопрос: «а как красит красота самого человека, что она с ним делает?»

Возвращение красоты

...Искусство оказывает нравственное действие не только потому, что оно доставляет наслаждение путем нравственных средств, но и потому, что наслаждение, доставляемое искусством, служит само путем к нравственности.

Пожалуй, главное, что красота способна дать человеку – это душевное благородство. Но что понимать под этим выражением?

Что значит обладать «душевным благородством»?

Древние наверняка ответили бы: «Значит, просто быть добрым. Потому что красота и добро одно и то же. Во всяком случае, они свободно превращаются одно в другое».

Так учили великие греческие философы Сократ, Платон, Аристотель. За ними ту же мысль повторяли многие другие. Например, китайский искусствовед XIV века Тан Хоу написал под одной картиной, нарисованной на шелке:

Обнажай все глубины твоего сердца –И твоя кисть станет вдохновенной,Литература и живопись служат одной цели:Раскрытию внутренней доброты.

Впрочем, люди и теперь обычно тесно связывают добро и красоту. Говорят «это красиво», а подразумевают «это хорошо». Скажут «некрасиво», а прозвучит, как «плохо».

И все же поставить знак равенства между добром и красотой нельзя.

Душевное благородство украшает человека не просто славой «доброго». Оно придает ему активную доброжелательность к людям, стремление, становящееся привычкой, служить им.

Согласно коммунистической нравственности «под благородством прежде всего понимается сознательное, ставшее привычкой и склонностью служение людям»[27].

Если человек красив душой, то у него весь климат внутреннего мира благотворен. В таком человеке красота постоянно обращается в возвышенность всех помыслов и дел.

Что же нужно, чтобы окружающая человека красота преобразовалась в его собственную? Просто ее обилие?

Жил в Древней Греции человек по имени Зоил. Он был философом, часто выступал с речами и обучал учеников ораторскому искусству.

Однажды, говорится в мифе, сам Аполлон, бог света и искусств, дал ему задание. Он повелел Зоилу разобрать произведения Гомера и написать на них свой отзыв.

Зоил поручение выполнил и представил богу чрезвычайно язвительный отчет под названием: «Против поэзии Гомера».

Аполлон прочитал придирчивую и мелочную критику «Илиады» и «Одиссеи», затем спросил автора, а что тот думает о красотах произведений?

– Красотами я не занимался,– ответил философ. – Я занимался только недостатками.

Аполлон «наградил» Зоила. Он дал ему мешок непровеянной пшеницы и приказал выбрать за свой труд всю мякину (то есть, по сути, мусор).

Зоил стал символом пустой и злобной критики.

Для Зоила краски на холсте пространства не окрасят. Пожалуй, он и на холсте-то красок не увидит.

Конечно, миф есть миф. Но разве «зоилы» – не живые люди? Разве мы порой их не встречаем: сухих, черствых, не любящих прекрасного, даже будто им оскорбленных?

Красота не может ни обогатить их, ни обеднить: она проходит мимо. Равнодушные ее влиянию не поддаются.

Кого же затрагивает, кого облагораживает красота? Тех, кто ее любит, кто неравнодушен к ней?

Может быть, любовь к красоте – главное условие, чтобы человек был ею облагорожен?

Нет, одной такой любви недостаточно.

Мы видели: по-своему любить красивое способны даже бессловесные существа. А что, кроме ласки, они при этом получают? Окончилась мелодия, и все прошло, как будто никогда и не бывало.

Человек не забывает быстро. Но если что-нибудь его лишь развлекало (неважно: веселя, а может быть, навевая грусть, как при чтении печального рассказа), то оно и выйдет, как вошло – легко, воздушно. Выйдет песней, танцем, умилением, жестом, смехом, может быть, и «легкими» слезами. Что не затрагивает глубоко, то не обогащает.

Что не оставляет возвышенного иероглифа в душе, то не облагораживает.

Чтобы красота что-то изменила в человеке, мало любоваться ею, ею «играть». Надо уметь «вводить ее в себя», воспринимать, усваивать ее.

Мы знаем орган разума – мозг. Он «всасывает» знания о мире, он помогает овладевать чужими мыслями (то есть понимать, усваивать их) и порождать для человека собственные. Что же такое «орган красоты»?

Художник разговаривал со своим сыном, мальчиком лет пятнадцати.

– Как ты думаешь,– спросил отец,– чем люди воспринимают прекрасное?

– Как «чем»? – удивился тот. – Чем всё: глазами и ушами.

– Чудак ты! Глаза и уши – только двери, в них не задерживается ничего. Сердце – вот куда собирается прекрасное.

Художник прав, конечно. Прав, если помнить, что для него «сердце» – образ. Это распространенный и всем понятный образ (в реальном человеческом теле, как известно, всеми ощущениями, в том числе художественными, ведает нервная система, опять же с мозгом во главе).

Только художник не довел объяснения до конца. Он не сказал о разнице сердец, а разница эта велика. Даже обладая чувствительными на красоту сердцами, люди еще не обязательно одинаково «перерабатывают» ее в себе. И не обязательно извлекают из нее все, что можно извлечь, главные ее возможности.

Пожалуй, по умению чувствовать красоту и совершать под влиянием ее поступки люди различаются между собою больше, чем по умению мыслить.

Возьмем увлеченных.

В отличие от развлекающихся увлеченные – народ куда серьезнее. Первые перед вторыми все равно что первоклашки перед старшеклассниками. Переживания увлеченных сильнее. Глубже чувствуя, они, естественно, и держатся сдержанней развлекающихся.

Если для развлекающихся потребление красоты – игра в камешки, то для увлеченных красота – пища. Духовная пища, она их согревает.

Может быть, в этом и состоит настоящее усвоение красоты? Может быть, увлеченные и есть те самые, которые облагораживаются прекрасным?

Большинство отвечает на так сформулированные вопросы утвердительно. Это явно чувствуется по тому умилению, с которым мамаши рассказывают о своих детках: «Ах, как Ваня любит театр!», «Ах, как Таня обожает серьезную музыку, каждый день пластинки Бетховена слушает!» Подразумевается: раз страстно любит театр или обожает Бетховена, значит, дружит с музами, значит: даже если не творит, то все равно обладает возвышенной натурой.

Но, увы, этого мало. Мало пылко увлекаться искусством, чтобы действительно принимать его по-настоящему.

Не спорю, каждый назовет десятки, сотни возвышенных, благородных людей, страстно любящих искусство.

Однако тут же он, если захочет, вспомнит не меньшее количество дурных людей, влюбленных в то же самое...

Не слышал, не читал ни об одном тиране: «он музыки не выносил», «он был равнодушен к зрелищам».

Зато читал и слышал сколько угодно о противоположном.

Римский император-изувер Нерон считал себя артистом, а Иван Грозный пылал страстью к книгам. Порочнейший из римских пап – Александр VI Борджиа (умер в 1503 году) – купался в роскоши искусства, а Гитлер, превративший в развалины Европу, сам малевал картины и преклонялся перед Вагнером. Даже, говорят, собачку любимую имел: Блонди.

Почему ж прекрасное их не облагородило?

Может быть, потому, что перевешивали силы окружающего зла?

Это, разумеется, не объяснение. Тираны потому и назывались тиранами, что были злей и могущественней окружающих.