Эвакуатор - Дмитрий Быков

— Игорь, ты сделал все, как надо. Я на какой-то момент действительно отвлеклась. За что я тебя люблю, знаешь? Нет, мы никогда не говорили об этом всерьез, но сейчас все можно. Я даже никогда тебе не признавалась в любви. Мужу, кстати, тоже не признавалась, и никогда не признаюсь. Игорь, я тебя люблю! Я так люблю тебя! Главным образом за то… это ведь все вранье, что любят просто так. Любят всегда за что-то. Я сейчас пьяная, пользуйся случаем, земная женщина рассказывает тебе всю правду о своем внутреннем устройстве. Любят тех, с кем нравятся себе. Любят тех, с кем можно быть хорошей, и умной, и повелительной, и жертвенной, и главное — что все вместе. У нас такой есть направлений в искусстве, быть пуантилизм. Точечка тут, точечка там. Я быть молодая, глупая, очень увлекаться.

— У нас тоже это быть, — сказал он. — Тыды-кырлы.

— Да, да, правильно! Туда-сюда! И вот тебя я люблю за то, что с тобой можно столько всего пережить в единицу времени! Усталость, злость, страсть, восторг, испуг, раздражение, нежность, да, друг мой, такую нежность — я, кажется, сейчас всю эту забегаловку приняла бы в себя и поместила куда-то в вечное тепло! Я могу с тобой быть высокопарна. Не беспокойся, это пройдет сейчас. Но учти, я художник, я человек ис-кус-ства! Обрати внимание, я никогда тебя не рисую. Я столько раз пыталась это делать, но ты же как ртуть.

— Нас учат, — сказал Игорь.

— Чему?

— А вот этому. Незаметность в толпе, смена масок. Я разведчик-эвакуатор, хочешь ты этого или нет.

— Да, да, конечно! Ты разведал меня и эвакуировал, и я два месяца прожила в твоем дивном новом мире, со зверскими деньгами! Ты столько всего придумываешь, я так тебе благодарна. Не сердись, милый, что какие-то твои игры я поддерживать не в состоянии, потому что у меня есть муж и дочь, и это очень взрослая жизнь. Как все художники, я была и буду ребенком и готова с тобой играть в любые игрушки относительно меня, но не пытайся сочинять мне сюжеты про Сереженьку и Подушеньку, съемка окончена, всем спасибо! — Она снова чмокнула его, на этот раз в глаз. — Мой миленький глазик, такой красненький.

— Я тебя тоже очень люблю, — сказал Игорь. — Я так тебя люблю, что даже тебе верю. Хотя у наших есть правило никогда не верить вашим.

— Это еще почему? Я могу обидеться.

— Да обижайся сколько влезет. Просто ваши рано или поздно обязательно предают наших, и я слишком хорошо знаю, как это бывает.

— Может, ваши сами сбегают? Когда все становится серьезно?

— Это точно, — кивнул он. — Когда у вас все становится серьезно, нам тут делать больше нечего. Вам, впрочем, тоже. Но вашим как раз очень нравятся эти ситуации. Можно такое себе позволить — мама дорогая!

— Пошли к тебе. Пожалуйста, пошли к тебе. Еще немножко, и я перейду на следующий уровень. Мне станет очень-очень грустно, я буду реветь. Потом мне станет очень-очень зло. А сейчас я очень-очень хороша для тыбыдым, я гожусь для этого в высшей степени.

— Катя, — он взял ее за плечи и встряхнул. — Катя, детка. Сегодня не будет никакого тыбыдым. У меня теперь очень, очень много работы. Ты же видишь, я в «Офисе» почти не появляюсь. Только тебя забираю.

— Почему не будет тыбыдым? — захныкала Катька. — Ты не смеешь у меня отбирать единственную радость… дурык…

Она слегка поколотила его маленькими твердыми кулачками.

— Ты что, только в процессе тыбыдым теперь можешь нормально разговаривать?

— Не знаю. Пойдем к тебе, а? На нас уже смотрят. Ну пойдем, пожалуйста, я так люблю, когда у тебя… Не хочешь тыбыдым — не надо тыбыдым, просто посидым…

В этот раз все было удивительно грустно. Катька гладила его затылок, тощую спину с выступающими лопатками, костлявые плечи, почти безволосую грудь, целовала в глаза и брови и вообще чувствовала себя так, будто прощалась навеки. Все было очень нежно, медленно и бессловесно.

— Правда, будто навек, — сказала она наконец. — Ужасная вещь расставаться навек, никому не пожелаю. Ведь ты не улетишь без меня?

— Нет, — сказал он глухо, — я не улечу без тебя.

— Нет, лучше лети. Я эгоистка. Я не имею права тебя задерживать, ты здесь погибнешь. Наши пертурбации не для вашей конституции. Скажи, а никак нельзя там пересидеть страшное — и вернуться?

— Никто еще не возвращался, — сказал он.

— Это я знаю. А почему?

— Не знаю. Я вот курсирую туда-сюда, и мне тоже трудно, но я еще кое-как могу. Потому что я там вырос, и мне слетать в ваш ужасный мир — не такое уж испытание. А ваш человек вырос здесь, и когда он попадает туда — для него мысль о возвращении уже совершенно невыносима. Ну как… с чем бы сравнить? Надзиратель, допустим, может жить дома и каждый день ходить в тюрьму и обратно. А заключенный, если освободится, никогда уже не вернется в тбрьму, по крайней мере добровольно.

— Но если он там у вас чего-нибудь начудит, его же вернут насильственно?

— Было несколько раз. Они потом называли себя «духовидцы». Рассказывали ужасные глупости про какие-то дома в тридцать локтей, про золотые комнаты… Жуткие шарлатаны, эвакурированные по ошибке. У нас каждый такой случай в учебниках разбирается. А тут на этих духовидцев чуть не молились, каждому слову внимали… Как можно верить людям, которых сослали обратно на Землю? Это же как блядь, которую выгнали из блядского общества за блядство! А нормальный человек по доброй воле сюда сроду не вернется…

Словно подтверждая ее слова, за окном что-то бухнуло.

— Выхлоп, — успокаивающе сказал он.

— Нет, — медленно проговорила Катька, — не выхлоп.

— Если я говорю, значит, знаю! — крикнул он неожиданно. — Почему ты не хочешь понять!

— Тише, тише… Маленький, я все поняла.

— Ты ничего не поняла, и никогда не поймешь. И черт с тобой, я пойду против всех инструкций. Завтра в три включи телевизор, тогда, может, и до тебя дойдет.

— В три? — Катька села на кровати. — Ты же знаешь, в три ничего не говорят…

— На этот раз скажут. И пусть потом со мной делают, что хотят, — я вообще не могу в таких условиях работать, если никто не верит ничему… Растлили всех к чертовой бабушке, ни одно слово ничего не весит! Пока носом не ткнешь…

Катька похолодела. До нее наконец дошло.

— Игорь! — сказала она и закашлялась: в горле сразу пересохло. — Если ты что-то знаешь и ничего не делаешь…

— Да делаю я, делаю!

— Что же ты мне сразу не сказал… Мы тут с тобой… а там действительно…

— Ну а что я могу! — Он рывком поднялся и сел рядом. — Мы же не знаем, где… когда… Это не моя специальность. Внедряемся, пытаемся что-то… а разве тут сладишь? Ты думаешь, это единая организация? Это даже не сетка, а так — тыды-кырлы. Здесь рвануло, там рвануло… Я даже не представляю, где это завтра будет. У меня просто подсчет… примерный…

— Квадрат свиномарок плюс шестьсот шестьдесят шесть.

— Нет, сложней. Но то, что завтра все войдет в последнюю стадию, — это и без расчетов в принципе понятно, просто я не все тебе говорю. Завтра сиди, пожалуйста, дома. И своих никуда не выпускай.

— Ты серьезно?

— Абсолютно серьезно. Я бы и так тебе сказал. А потом быстро отбирай пять человек и готовься. На отборы, сборы, прощальные приготовления — неделя. После чего старт. Или сдохнем все.

— Ты хочешь сказать, что без меня не полетишь?

— Именно это я и хочу сказать.

— Так нечестно.

— А у меня нет вариантов. Иначе тебя не сковырнешь.

— Погоди. А нет у тебя предположений… ну, хотя бы относительно… Может, что-то можно остановить?

— Остановить нельзя ничего, — хмуро сказал он. — Иначе давно бы само остановилось. Шарик уже покатился, хочешь не хочешь. Не сердись, Кать. Я правда не все могу. Мы вообще избегаем вмешиваться, ты знаешь. Всякое зло — оно копируется очень легко, легче, чем думаешь. Шаг — и ты вовлечен. А нам это нельзя, кудук.

— А увозить можно?

— А увозить можно, кыдык. Я же не всех беру. Всех бессмысленно.

— Но подумай, как я могу на это пойти? Чем я лучше других?!

— Ничем не лучше. Я тебя люблю, и все. У нас в таких случаях доверяют эвакуатору.

Дороги домой она не запомнила. Болело все тело, и настроение было хуже некуда — то ли она заболевала, то ли устала, то ли будущее давило на нее всей тяжестью. Она знала за собой эту способность физически предчувствовать худшее. Предположим, что все игра, хотя и совершенно бесчеловечная. Но на секунду, на полсекунды допустим, что нет! И тогда — как жить, если знаешь, что завтра… Но живем же мы, зная, что завтра кто-то попадет в автокатастрофу, кто-то не проснется, кто-то, как пелось у Цоя, в лесу натолкнется на мину, следи за собой, будь осторожен! Живем же мы как-то — только в самолете вспоминая, что смертны? Черт бы его драл с его выдумками, предупреждала меня мать, что в конце концов обязательно доигрываешься.

4

— Ну? — только и сказал он.