Эвакуатор - Дмитрий Быков

— А называется как? Каракатица?

— Не кощунствуй, она называется Аделаида. Как известный мыс и соответствующая звезда.

— И внезапно в трубке завыло: «Аделаида, Аделаида»…

— Да, да. Именно так. Очень хороший стих.

— Он что, ваш?

— Бродский-то? Нет, ваш. Просто ему однажды по ошибке позвонили. Ошиблись номером. С тех пор он все думал, что Бог с ним разговаривает, а Бог понял, что его плохо слышно, и стал звонить по другим телефонам.

— А дитя? Дитя какого пола?

— Дитя еще не имеет пола, оно ребенок. Его зовут… сложный звук, такой лепечущий. Его очень трудно повторить в земных условиях.

— А у вас?

— У нас запросто, у нас тяготение меньше. Я тут знаешь, в первые дни как мучился? По-вашему это будет примерно… — Он приподнялся в кровати, вытянул шею и напрягся. — Ты-лын-гун, вот так примерно. Даже ты-гын-гун. Но это и у нас трудно произносится. Ему редко молятся поэтому. Да он, собственно, и не делает ничего. Это третья ипостась, она, как ребенок, все понимает, но ничего не может объяснить. Только плачет.

— Почему плачет?

— Ну, людей жалко… вообще всех жалко… Почему ребенок все время плачет?

— Есть хочет.

— Неправда, он иногда поест и все равно плачет. Ты же знаешь.

— Подуша в первый год вообще не плакала. Все умилялись, какой спокойный ребенок.

— Нет, просто очень деликатный. Наверняка она все понимала, но считала неприличным привлекать к себе внимание.

— Игорь, ты лынгун.

— В смысле?

— В смысле врешь все. Ты это сейчас импровизируешь или давно сочинил?

— Дура ты, Катя, и всегда будешь дура. Я тебя, как слетаем туда в отпуск, в храм свожу.

— А что, на всех троих один храм? На Кракатука, Аделаиду и Тыгынгуна?

— Да, они же в одном доме живут. В храме очень красиво, есть кухня, ванная, все как у людей… Большая комната… В центре колыбелька висит, в колыбельку можно записочку положить.

— И что, исполняется?

— Когда как. Он же читать не умеет. Лучше Аделаиду просить.

— Исполняется?

— Чаще нет… но просто становится ясно, что и не надо было.

— Интересно, ты обо мне просил?

— Зачем? Я же знал, что ты будешь. У меня все с детства так складывалось, чтобы тебя встретить. Много было всяких знаков, предвестий…

— Типа?

— Не скажу. Вы будете смеяться. Вы всегда смеетесь, у вас ничего святого.

— Игорь! Вот тебе крест!

— Ну, мелкие какие-то предвестия. Боги же тонко работают, не грубо… Например, идешь по улице, размышляешь о будущем — и вдруг вопль: «Ка-а-атька!».

— Почему?

— А это у нас так называется блюдо такое, вроде фруктового коктейля. «Ка-а-атька!». Ну, подойдешь, купишь, а потом подумаешь: не случайно все это, не случайно…

— Но ведь это и все остальные слышат! Если у вас так называется коктейль!

— Все слышат, да. Но о будущем в этот момент размышляю я один.

«Бля-а-ди!» — заорали внизу. — «Ка-азлы!».

Катька расхохоталась.

— Ты представляешь, — выговорила она сквозь смех, — ты представляешь, если кто в этот момент размышлял о будущем?

— А что, — сказал он, почесывая нос, как обычно делал в задумчивости. — Очень похоже на правду.

…Теперь она не убегала от него вот так, сразу: надо было как следует попрощаться, чтобы не рвать по живому. Они никогда не пили перед близостью, но после нее, перед расставанием, — почти всегда. Рядом с его домом была забегаловка без названия, вечно пустое кафе с поразительной дешевизной: меню всегда было одинаковое — рассольник, котлеты, омлет с горошком, две водки на выбор — «Флагман» и «Гжелка», — еще какая-то бормотуха и непременный «напиток», розовый, блеклый и на цвет, и на вкус. Они стояли там по полчаса, — денег на китайские рестораны уже не хватало, да и ни к чему было их тратить на китайские рестораны.

— Знаешь, почему тут такой тусклый свет? — спросил он однажды.

— Маскировка?

— Нет. Просто все эти люди — кассирша, бомж с бомжихой вон в углу, повариха тоже, — выловлены из Свибловских прудов, что на улице Нансена.

— В смысле покойники?

— Ну конечно. Ты заметила, что здесь цены, как пять лет назад? Теперь таких нет.

— Что, рассольник тоже… из покойников?

— Да нет, почему. Они нормально, честно работают. Просто человек, которого не устраивает текущая реальность, идет и топится в Свибловском пруду. Это место магическое, вроде Китеж-озера. После этого можно вернуться сюда, но уже в своем настоящем качестве.

— А иначе никак?

— Ну а как иначе? У вас тут нельзя просто так своим делом заниматься… Если хочешь быть самим собой и получать за это деньги — пожалуйста, Свибловский пруд.

— Ты хочешь сказать… что я тоже не своим делом занята?

— А ты хочешь сказать, что рисовать для таргет-групп и есть твое предназначение? Иллюстрировать статьи про MBA?

— Наверное…

— Нет, мать. Я о тебе лучшего мнения.

— И что мне теперь, в Свибловский пруд?

— Почему, не обязательно. Можно ходить сюда. После тридцатого посещения произойдут значительные подвижки.

— И «Офис» закроется?

— Может, и так, а может, еще что-нибудь откроется… Хотя, по совести говоря, вряд ли. Не такое сейчас время, чтобы открывалось что-нибудь…

— И что, после смерти попадаешь в забегаловку?

— Если всю жизнь хотел в ней работать, правильно кормить правильных людей, — да. А чего тут плохого? Может, кассирша всю жизнь была надзирательницей или вообще воспитательницей в детском саду, а ей хотелось приносить радость людям.

— А эти двое тоже хотели быть бомжами?

— Господи, да везде жизнь, — неожиданно громким и сильным голосом сказала бомжиха, обнимая бомжа.

Больше всего ее поражали теперь эти совпадения реальности с их мыслями и разговорами. После они еще немного погуляли по Свиблову — он показывал ей район; удивительно уютны были желтые и красные окна, она всегда больше всего любила смотреть на вечерние окна и еще на листву, зеленеющую в свете фонаря. И кое-где она еще зеленела — только горящие фонари попадались все реже.

— А это дом кружащегося мальчика, — сказал Игорь возле длинной серой семиэтажки, тянувшейся от метро до поворота на улицу Нансена.

— Какого мальчика?

— Такой особенный мальчик, я тебе его сейчас покажу. Но это ужасная тайна.

— Где он кружится?

— На втором этаже. Сейчас как раз… — Он взглянул на часы. — Он обычно с семи до десяти. Так что все увидишь.

Они дошли до середины дома.

— Отойдем, а то не видно… Лучше всего с другой стороны…

Они перешли Снежную. На втором этаже, прямо над козырьком третьего подъезда, светилось окно, слева и справа темнели два тусклых квадрата.

— Он, по-моему, один живет. Там должна быть двухкомнатная квартира, но ни в другой комнате, ни в кухне света нет. Сейчас, погоди.

Пока смутно виден был только желтый шкаф, дешевый, из ДСП. Мальчик появился неожиданно. Он плавно протанцевал из глубины комнаты к окну, покружился с высоко поднятыми над головой руками и отвальсировал обратно, к невидимой противоположной стене.

— Что он делает? — испуганно спросила Катька.

— Не бойся, пожалуйста. Он хороший, безвредный мальчик, ыскытун. Просто танцует.

— Что, учится?

— Не знаю. Я уже довольно давно тут жить, иногда прогуливаться от страшное одиночество. Смотреть окна, изучать реальность. Пять месяцев уже.

— А до того где был?

— Неважно. — Мальчик опять появился в окне, и Катька заметила, что волосы у него на голове темные, кудрявые и какие-то высокие, как — читала она — бывает у запущенных душевнобольных, не дающих прикоснуться к своей больной голове. Они стояли вертикально, как колтун — или как будто поднялись от внезапного испуга. Лица мальчика не было видно, и вообще Катька не понимала, с чего Игорь решил, что это мальчик. Может быть, вполне взрослый мужчина. Но худоба, стройность, грация движений заставляла предположить, что он действительно юноша, почти подросток. Вот он опять удалился и опять подтанцевал к окну, и показалось даже…

— Слушай, он не кивнул нам сейчас?

— Нет, он всегда в этом месте отвешивает полупоклон.

— Господи, что же он делает?! Давай, может быть, поднимемся к нему! Я боюсь. Никогда такого не видела.

— А не бойся. Развлекается человек, у каждого свои причуды.

— Может, он кому-то тайные знаки подает?

— Да. Шахидам. Помешались все на тайных знаках…

— Почему шахидам? Может быть, одиноким космическим скитальцам, которые летают к нам вроде тебя… он для них не гасит света…

— Нет, это вряд ли. Мы по телевизорам ориентируемся. Телевизор легче запеленговать.

Они еще несколько раз ходили смотреть на мальчика, и Катька один раз чуть не решилась подняться к нему, но в последний момент робела.

— Мне кажется, это все-таки болезнь, — неуверенно сказала она.