Медитации хазарки - Любовь Овсянникова

— Да, — сказал Скворец, деловито смахнув с себя клювом кажущуюся соринку. — Я, собственно, по этому делу и беспокою вас. Новость ведь…

— О-о! — щебетнула Синица то ли досадливо, то ли удивленно, — о…

— Мне радостно, — продолжал Скворец. — А то ведь что получается? Люди начинают забывать Соловья, хорошие песни. И это беспокоит меня. Чего стоит мир, в котором каждый воробей считает себя певцом, засоряет эфир глупым чириканьем да без толку суетится тут и там, куда ни пойдешь? А следом, представьте только, и насекомые начинают мнить о себе. Пожалуйста, за примерами далеко ходить не надо — комары, и те теперь считают, что их визжание кого-то услаждает! Пора вспомнить о настоящих певцах. Да! И рассказать о них, чтобы каждый сверчок знал свой шесток.

— От меня-то что надо? — вздохнула Синица давным-давно не верящая в бескорыстность благих намерений.

— Просто познакомьтесь, уважаемая Синица, с Соловьем, поговорите с ним…

— Что-то ты не договариваешь, резвый молодец. Знаю я тебя. Небось, хочет Соловей, чтобы люди отдельную кормушку прикрепили к его дереву. Попросил пропиарить его? Признавайся.

— Да вы сами во всем разберетесь, — мелодично засвистел Скворец. — Ах, Синица, повествовать о явлениях жизни так, как умеете вы, никто не может. А я потом растиражирую ваш рассказ.

— И то… — согласилась мудрая птица, не желая огорчать Скворца. — Вы же знаете, от меня не убудет, если Соловью хорошего добавиться. Пускай.

Недолго думая, Синица, разжав крылышки, отряхнула, словно дождевые капли, свою неподвижность, раз-два чиркнула клювом о древесную кору, даже потанцевала на шершавой ветке, чтобы очистить с лапок мнимую пыль, и полетела к Соловью.

Соловей показался ей всем пернатым не чета — голосистый, приветливый, с открытой душой. «Да-а… — подумала Синица, невольно оживившись в его присутствии, — вот ради таких минут и стоит жить». И тут же почувствовала, как обидно было бы уходить в небытие без знания соловьиных песен. «Молодец Скворец» — с затаенным теплом похвалила она молодого друга, снова наивно уверовав в ненапрасность своих, давно, впрочем, забытых, усилий сделать мир чище и прекрасней.

Зеленые ветры — ах, как надоели ей эти братья тоски, налетевшие отовсюду в ее одиночество! — Синица с радостью растеряла на обратной дороге. Она возвращалась в свое гнездо, смешно признаться, просветлевшей и даже приободрившейся, а ее неспешные мысли потекли весьма уверенным стежками. Ей отчетливо стало понятно, что мир губят не молодая стихийная глупость и даже не настойчивость бездарей. Он рушится от усталости и безверия, нашей гордыни, от жалких попыток слыть достойнее других творений Бога, от страха показаться смешным в потасовках со злом, от желания, закрыв на него глаза, парить черт знает где, гнушаясь черной работы, без которой никак не обойтись. «Забыли, что большое состоит из мелочей, и значит, их нельзя не замечать ни в плохом, ни в хорошем», — назидательно для себя самой думала она, наполняясь молодой отвагой.

Вот на такой волне Синица и написала о Соловье. Задор ее, конечно, быстро исчерпался, но для заказанной работы его, слава Богу, хватило. Рассказ, хоть он и не показался таким уж удачным самой Синице — сказывалась вековая болезнь гипертребовательности к себе, — произвел сильное впечатление на Скворца.

— Пусть читают, — бодренько сказал он. — Может, хоть на короткий срок люди воодушевятся на добрые дела для птиц, да и в самом сквере воцарится затишье — миг всеобщей гармонии.

— Да уж, — снова угасла и впала в скепсис Синица. — Хотелось бы, чтобы мои усилия не пропали зря.

Хотите знать, что поделывал после этого Соловей? Он хандрил и капризничал, даже, говорят, нагрубил Синице, мол, написала-то она здорово, да вот лично сама выявила к нему мало почтения.

— Между нами говоря, он — надутый Удод, — снисходительно говорила друзьям Синица, неловко оправдываясь за хвалебный тон своего рассказа да за самомнение его героя. — Что же вы хотите? Только пусть об этом по-прежнему никто не догадывается.

ЦЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

— Чегой так долго каталася вокруг да около? — спросил дед Гордей, когда Ясенева, отвезя домой мать Бердяева, вернулась к его двору. — Я сразу тебя заприметил, не думай. Да-а, шикарная у тебя машина, как и полагается умному человеку. Даже обидно не делается.

Когда-то давно, во времена Дашиного детства, он жил на их улице в слепой, въехавшей в землю развалюхе, но поскольку работал в колхозе и был там на хорошем счету, ему помогли построиться, отведя участок на вольных землях за ставком. К тому моменту Даша уже училась в вузе и к переменам в селе в редкие приезды сюда не присматривалась. Не в пример ей славгородцы никогда не спускали глаз со своих птенцов, следили за их успехами, интересовались личными делами и всегда считали частью своей жизни. Поэтому принимали по-свойски, хоть бы те жили в невиданных ими австралиях и приезжали сюда через сто лет.

— Ты помнишь, как однажды залезла на дерево, а слезти обратно не могла и ревела на всю округу? Все же на работе были. Тогда мы не знали про безработицу, да.

— Да, — согласилась Ясенева, потирая шею после комариного укуса. — Были лучшие времена.

— Село днем как пустой дом стояло. А я прибег на твой плач и снял тебя. Помнишь?

— Как же не помнить, я тогда великий страх пережила, что мне придется всю жизнь на дереве сидеть, — засмеялась Ясенева, заботливо проверяя, заперлась ли дверца машины. — Спасибо вам, деда Гордей, за помощь в момент моих первых испытаний. А как вы поняли, что это я тут сейчас ездила?

Дед довольно улыбнулся и погладил себя по голове, и так симпатично это у него получилось, что Дарья Петровна едва сдержала смех.

— А кому тут еще ездити, тем более из чужих? Тут тупик путей и окончание дорог, далее лежит безлюдье и ход туда бесполезен. А тебя ждал, да. Пропишешь ты о моих бедах, а мне, гляди, и полегчает. Вот и понял, что это ты, — дедушка совсем постарел и семенил вокруг гостьи, не зная, какими словами еще рассыпаться, чтобы доставить ей приятность. — А ты, никак, помладшала, да-а, я врать не стану. Хоть и годы идуть.

— Ладно, дедушка Гордей, — согласилась Дарья Петровна, — я вам верю. Показывайте и рассказываете, как поживаете, кто вас обидел, кто урон нанес.

— Смотри, — дед повел рукой вокруг себя, — живу на отшибе, сам-один остался. Как тут не обидеть старика, если власти позволяют? Заелися, им теперя до людей дела нету. Это вон, — дед показал на дорогу с твердым покрытием, — советы на исходе постарались.

На удивление, тут в самом деле некогда побеспокоилась об удобствах граждан, живущих на окраине, наладив с ними мало-мальски удобное сообщение. Вдоль этого ряда домов, оторванного от основного поселения, был проложен асфальт, как на пешеходной дорожке, так и на проезжей части. Обрывалось твердое покрытие аккурат возле последней усадьбы, ни метром не продолжившись по проселку, удаляющемуся в степь. Противоположная от домов сторона дороги, граничащая с многочисленными овражниками, по краю была скупо утыкана фруктовыми деревьями, видно, хотели укрепить ее, не подпустить сюда расползающиеся рытвины, но насадить такую окультуренную посадку, как вдоль главной дороги до трассы, не хватило мощи.

Но люди есть люди, все им места мало. Так и тут, многие хозяева через дорогу напротив своих усадеб организовали хозяйственные дворы с омшаниками, курятниками и сеновалами и обнесли их плетнями, со временем проросшими в землю и превратившимися в настоящие заросли ивняка и кустарниковых пород робинии. В общем цель борьбы с эрозией почвы была достигнута, видимо, это и успокоило тех, кто радел об использовании земель, даже таких непригодных, как это холмогорье.

— Хорошо тут у вас, просторно, — проговорила Ясенева, присматриваясь к выгоревшим проплешинам, расположенным дальше за этими вспомогательными подворьями. — Там что, тоже травы жгли? — удивилась она, не веря своим глазам.

— Так говорю же, кругом разбой! Ото тама и мой сеновал ляпнулся, токмо черное пятно лик земли искажает. А я же всю весну сено косил, сушил, заготавливал, о коровке своей пекся. Палят нашу землю враги проклятые, бомбами калечат, — запричитал дед. — Слышала, в Лозовой все взрывается и горит ярким пламенем? Чего ждать, Боже правый, от этих барбосов?

— Это вы о ком? — засмеялась Дарья Петровна тому, что дед знает такое каверзное словцо.

— А ты не придирайся! — огрызнулся дед Гордей, дипломатично прекращая диссидентствовать. — Так будешь ближе смотреть мои потери или отсюда оценку произведешь?

— Пойду, посмотрю, — снисходительно буркнула Ясенева и направилась в сторону овражников.

Она долго бродила по тылам самовольно захваченных и освоенных дедом земель, изучала рельеф и растительность, отмечая, что отростки от живых изгородей пустились разрастаться вниз по ложбинам и ярам и местами на подступах к дедову сеновалу превратились в непроходимые чащи. Но были и вольные места, где роскошествовали чистые травы, так что при взгляде на них душа радовалась, что есть еще на земле нетронутые уголки. Углядела Дарья Петровна и протоптанную сюда дедом стежку, а в нескольких местах сбоку от нее обнаружила прикопанный мусор. Ну, не разбрасывает по поверхности, и то хорошо.