Заблудшие дети Perestroiki. История первой любви - Алекс Май

– Да… От них и так шума немало, а если еще и упадут… А я, Тань, был нетрезв, утомленность после аквапарка сказалась, да и поскользнулся… А что делать? Ты лучше меня должна знать. Для начала ты перестанешь пить и курить… Вроде так надо, – ответил я и обнял ее.

– То есть ты не будешь настаивать на аборте? – удивленно спросила она.

– Я? Настаивать на аборте?

Люди. Вот объясните мне, почему в стольких фильмах и книгах весть о ребенке вызывает скандалы, разрыв отношений и чуть не вселенскую катастрофу? Я бы авторов таких книг и фильмов собрал в большой мешок и скинул с баржи в ледяные свинцовые воды Баренцева моря на корм прожорливой треске. За то, что врезаются такие произведения отравленными стрелами в сознание молодых людей, вот они и думают, что раз в книге все конченые сволочи, значит, и надо так. И я, мол, буду такой. И нет в этом ничего страшного. Другие мысли и поступки должны быть в книгах. Тогда и жизнь будет другой. Искусство оказывает куда большее влияние на жизнь, чем жизнь на искусство.

Так вот…

Я ЕЕ ЛЮБЛЮ, ОНА ЛЮБИТ МЕНЯ! У НАС БУДЕТ РЕБЕНОК. ЭТО ТАК ПРЕКРАСНО И ТАК ПО-НАШЕНСКИ!

Что мы, ребенка содержать не сможем? Сами, конечно, пока не сможем, но будем стараться, найдем выход, ведь он всегда находится.

Экзамены? Институты?

Да, до экзаменов оставалось полгода, а я до сих пор не знал, кем хочу быть в этой жизни. И Таня не знала… А почти все люди кем-то были – врачами, учителями, милиционерами… Просто людей почему-то всегда катастрофически мало, большинство настолько сливается со способом заработка, что из личностей превращаются в памятку о профессии.

Вы заметили, мой отец – моряк, он этого и не отрицал. Моряк и моряк. А сам писал хорошие добрые стихи на свои рыбацкие темы. Но я ни разу не слышал, чтобы он сказал о себе – я поэт, хоть и известный только в нескольких флотилиях Советского Союза, да среди эмигрантов во многих странах. Он не загружал редакции газет и журналов своими стихами, просто под музыку начитывал их на магнитофон «Сони» и раздаривал друзьям. Потом эти кассеты переписывались и где только со временем ни всплывали. Почему он считал себя моряком, будучи по сути поэтом? Ведь моряк – звучит как-то обезличенно, а поэт, если он настоящий – личность! Замени одного моряка на вахте – мало что изменится, если он, конечно, не полный идиот и не потопит корабль… А вот попробуй замени поэта? Другие стихи будут, хорошие или плохие, неважно все это… Да, так я тогда думал.

Видимо, кому-то выгодно, чтобы люди обезличивались, как долго плавающие утопленники. До революции на дверях кабинетов красовались таблички, если не врет литература: «Земской врач Булгаков», а у героя его повести – «Профессор Преображенский». И если он был хорошим врачом, потенциальные пациенты знали – есть отличный доктор Булгаков. И шли к нему ставить клизмы или пиявок. А какой-нибудь доктор из другой деревни лечил, к примеру, гораздо хуже. Тогда так и говорили: доктор этот – дерьмо полное, столько людей на тот свет отправил. А в наше время в поликлинике на дверях таблички: гинеколог, стоматолог, хирург. И так – не только в поликлинике! А кто скрывается за этими надписями на стандартных табличках? Неизвестно. Мутные тени и серые призраки. Мы, да и не только мы, неосознанно не хотели становиться тенями и призраками. Оттого и бунтовали. И наряжались, как елки на Рождество.

Вот Валерыч наш – он был музыкантом, своего рода бизнесменом, даже моряком одно время был, но – всегда оставался Валерычем! Таким я его и запомнил. Единственным и неповторимым. Валерыч – хорошая профессия, и человек он тоже очень хороший. Что с ним сейчас? Столько лет не видел, все-таки расходятся, как я теперь понял, пути, даже у хороших друзей. Но увижу еще Валерыча, уверен в этом. И он скажет: «Ну, как дела, братан?» А я отвечу: «Да так, более или менее, давай выпьем, а?» И мы будем выпивать, вспоминая прошлое.

Так вот, если в раннем детстве мы еще и мечтали о космонавтике и «пыльных тропинках далеких планет», то с приходом юношества такие мечты постепенно исчезли… Каждый новый год жизни безжалостно пожирал кусочек мечты… Откусывал и пережевывал. Мало кому удавалось сберечь мечту в сохранности до 16 лет. Почему? Может, потому, что понимали, взрослея, полную неосуществимость фантастических детских грез.

К чему же мы стремились в 16? Сложный вопрос – вроде бы и не стремились никуда. Просто жили. А что может быть лучше этого? Вы знаете? Я до сих пор не знаю. Хотелось заниматься музыкой или танцами – занимались, пока это нравилось. Хотелось петь песни – пели. Но больших целей не ставили, это уж точно. Жизнь представлялась мне рекой, иногда бурной, иногда – спокойной. Когда же жить, если все время, задыхаясь, плыть к выбранной цели? Все равно в итоге течение вынесет в один Океан. Вопрос времени, не более. А можно лечь на надувной матрасик рядом с Таней… и вперед. А что впереди? Не знаю. Доплывем и посмотрим.

Так кто же мы? Мы… Просто Саша и Таня.

17

С Новым годом захотелось встретиться в тишине, без посторонних.

Эх, какой бы мы сейчас накрыли стол на папины кроны, так и не потраченные во время заграничной поездки. А тогда даже в рыбном Мурманске, где копченый палтус красовался на столах куда чаще селедки, уже начались проблемы с продуктами.

Отец ушел в очередной рейс. Будто не через порт, а через портал в фантастическом романе. Потом так же неожиданно появится. Новый год встретит в теплых прибрежных водах Марокко.

Моя дорогая мама, как второстепенная героиня известного фильма, все приготовила, всего наготовила и ушла, только не к соседке, а к Таниным родителям. Пусть вместе повеселятся вновь нашедшиеся друзья молодости.

Куранты били полночь, я целовал Таню, крепко-крепко прижимая ее к себе. Даже желания не загадал. Многим позже понял, что это и было моим желанием, выраженным, правда, не в абстрактной мыслеформе, а в конкретном действии. Очень хотелось, чтобы Таня всегда, целую вечность, а то и две была рядом со мной.

Пригубили красного вина. Телевизор шипел бенгальскими огнями и шампанским. Каждый год через голубой экран, как из сточной канавы, льются песни и поздравления. Словно до одури брызгают в глаза приторным елочным дезодорантом. Поэтому и разбегается народ после нескольких рюмок по улицам и гостям, на поиски приключений, пусть порой и опасных. Воздуха глотнуть. Чтобы не вырвало. Хотя тех, кого рвет, перебравших, тоже всегда хватает.

Новогодний токсикоз неизлечим!

Прошлую встречу Нового года вспоминал с дрожью. Праздник был буйным. Большую часть ночи гуляли у меня. Человек двадцать, наверное, пришло – знакомые, одноклассники. Итог – заблеванные комнаты, разбитое стекло, у кого-то – пара синяков. Кого-то обвиняли в изнасиловании. Последнее, помню, испугало не на шутку, но позже выяснилось, что кто-то сдуру или спьяну впустил в квартиру незнакомого мужика, которому очень хотелось выпить. Мужик достал красную записную книжку, представился капитаном милиции и начал нести полную пургу про двух девушек, замерзших в сугробах после надруганий над их юными телами. Шантажист-алкоголик! А все к тому времени настолько окосели, ну, словно в последний раз в жизни пили, поэтому и соображали плохо. Перепугались мы тогда, все пытались припомнить – было такое или нет? Точно – не было!

Помню – сидел под елкой (там так же уютно, как и под столом), пил из горлышка напиток, на бутылке надпись: «Наполеон», а я и вкуса уже не чувствовал. Кто-то тянул за бутылку, выхватывал. «Ты что, – кричали мне, – совсем офигел, там же спирт неразбавленный!»

Рюника теряли постоянно, он исчезал с периодичностью минут в пятнадцать. Проповедником по пустыне, необутый, бродил он по ремонтируемому, загаженному побелкой подъезду в носках, подлавливал там случайных прохожих и пугал новогодней речью президента, часть из которой он неплохо запомнил. Пытался пародировать Горбачева, такой вот новогодний бзик.

Чтобы мама, когда вернется, не грохнулась в глубочайший обморок прямо в прихожей, заставил всех, кто мог передвигаться самостоятельно, заняться приборкой и даже стиркой.

После, измученные таким вот весельем, вышли на улицу.

Не знал я тогда, что живет в центре города зеленоглазая, тоненькая и гибкая, как тростинка, девочка Таня. Когда мы были совсем маленькими, наши мамы гуляли по мурманским бульварам, а мы лежали в колясках в ничтожном полуметре друг от друга. Не догадались мамы положить нас тогда в одну коляску, а зря.

Многого я тогда не знал, потому целовался взасос тем новогодним утром с какой-то вертлявой растрепанной пэтэушницей и пропитался, минут через десять, противным запахом дешевой косметики.

В этот Новый год выключил телевизор и поставил диск с нежными песнями Барбары Стрейзанд.

Плавно, как дервиши, кружились, танцевали, погружаясь друг в друга, чутко прислушиваясь к общим ощущениям, заполнившим наши души.