Не стать насекомым - Роман Сенчин

«…нововведение: охрана не пускает на посещение без сменной обуви — говорят, в грязное время года наступает такой режим переобувания. Людей посылают за пакетиками в магазин за углом: купишь два пакетика, зачехлишь в них обувь — проходи. <…> Описать это зрелище, как люди стадом обуваются пакетиками и бредут в отделения, я не в силах — нет таких красок, такого холоднокровия у меня. Но слышны не шаги, а сплошное крысиное шуршание по всей больнице и глухота. Потом поднаторели и стали приходить со сменной обувью, но грязные сапоги гардеробщица отказывается на хранение принимать. Так что переобувшись, грязные сапоги несут в руках в те же самые отделения, да ещё какие сапоги у большинства: стёртые, избитые, когда купить другие не хватает давно средств».

Можно, конечно, спорить, утверждать, что в больнице должна сохраняться чистота, но и возмущение Павлова понятно — есть в этом не то чтобы даже несправедливость, а насмешка, издевательство над людьми, у которых горе…

Много претензий у автора «Русского человека в ХХ веке» к государству. Государство Российское, по мнению Олега Павлова, в основном занимается тем, что насилует свой народ: «С того как началось строительство уже-то государства — когда правители наши начали постройку величайшего в мире государства и утверждали свою абсолютную в том государстве власть, — русский человек в массе своей сделался материалом, государственной скотиной. До того человек чтил своего правителя как помазанника Божьего, а теперь приучали повиноваться силе и не думать, праведна власть или не праведна. И повиновению приучило вовсе не татарское иго, а опричнина — кровью и пытками»… Сильно сказано, но хочется спросить, когда же были те благословенные времена, когда в той или иной форме не существовало опричнины? Летописи говорят, что всегда нечто подобное было…

И в то же время в рассуждениях Олега Павлова чувствуется симпатия к государству, но государству не существующему, а грядущему (или бывшему в баснословные времена) — симпатия к некому справедливому, мудрому государству.

Это вообще свойственно и нашим писателям, да и народу — верить в приход хорошего царя, который построит хорошее государство. Но люди живут одну жизнь в неизменные, в принципе, времена, и так поколение за поколением…

Правда, нередко русская литература перешагивает проблему справедливости и несправедливости. Не так давно я наткнулся на странный, не совсем понятный мне рассказ Льва Толстого «Бог правду видит, да не скоро скажет». Сюжет такой:

Молодой купец Аксёнов едет на ярмарку в Нижний Новгород. По дороге он встречается с другим купцом, они ночуют в соседних комнатах, и рано утром Аксёнов отправляется дальше. На следующем постоялом дворе его нагоняет полиция, объявляет, что тот купец убит и ограблен, обыскивает Аксёнова и обнаруживает у него окровавленный нож. Аксёнова судят, секут кнутом, отправляют на каторгу в Сибирь.

Проходит двадцать шесть лет. Однажды пригоняют новых каторжан, и из рассказа одного из них, Макара Семёнова, Аксёнов понимает, что именно этот человек убил купца. Аксёнова начинает душить злость. «Он читал молитвы всю ночь, но не мог успокоиться». Ему хочется отомстить.

Через какое-то время Аксёнов случайно видит, как этот каторжанин делает подкоп. Семёнов угрожает и обещает Аксёнову:

«— Только молчи, старик, и я тебя выведу. А если скажешь — меня засекут; да и тебе не спущу — убью.

Когда Аксёнов увидал своего злодея, он весь затрясся от злости, выдернул руку и сказал:

— Выходить мне незачем и убивать меня нечего — ты меня уже давно убил. А сказывать про тебя буду или нет — как бог на душу положит».

Подкоп обнаруживается, колодников допрашивают, Аксёнов не выдаёт Семёнова.

«На другую ночь, когда Аксёнов лёг на свою нару и чуть задремал, он услыхал, что кто-то подошёл и сел у него в ногах. Он посмотрел в темноте и узнал Макара. Аксёнов сказал:

— Чего тебе от меня надо? Что ты тут делаешь?»

Макар Семёнов признаётся, что это он убил купца, хотел тогда же убить и Аксёнова, но на дворе зашумели, он сунул нож в мешок Аксёнова и убежал. Макар предлагает объявить об этом и начальству — Аксенова простят и он вернётся домой. «Когда меня кнутом секли, мне легче было, чем теперь на тебя смотреть…»

«Когда Аксёнов услыхал, что Макар Семёнов плачет, он сам заплакал и сказал:

— Бог простит тебя; может быть, я во сто раз хуже тебя!

И вдруг у него на душе легко стало. И он перестал скучать о доме и никуда не хотел из острога, а только думал о последнем часе.

Макар Семёнов не послушался Аксёнова и объявился виноватым. Когда вышло Аксёнову разрешение вернуться, Аксёнов уже умер».

Наверное, в этом рассказе Толстой хотел показать человека, о каком говорится в Библии — блажен нищий духом. Но таких людей единицы (если они есть вообще), большинство же стремится к благам земным, и это часто заставляет людей поступать не по совести, не по правде.

Ещё года три назад я был уверен: вот пришло в общественную жизнь новое поколение — поколение двадцатилетних, людей, сформировавшихся в годы свободы, — и сейчас начнётся. Эти ребята мыслили, писали, выступали смело, ярко, откровенно; казалось. Повеяло новым шестидесятничеством — Чернышевским и Добролюбовым, Синявским и Галансковым.

Но перелома всё не наступает. И, кажется, благоприятный момент упущен. После череды громких дебютов двадцатилетние или замолчали, или, что хуже, встроились в общую систему. Что ж, это понятно — люди взрослеют, становятся осторожнее. Жизнь шлифует.

Легко быть смелым и агрессивным, радикально мыслящим студентом, но оставаться таким же, превратившись в клерка, невозможно. Легко честно и беспощадно описать мир подростков, но честно описать мир офиса, в котором зарабатываешь на хлеб с маслом, более чем рискованно — вдруг прочитают прототипы и вышвырнут на холодную, злую улицу.

…Сегодня идея справедливости в политике востребована. Её используют. В Турции, например, есть партия, в названии которой есть слово «справедливость», не так давно у нас появилась партия «Справедливая Россия». Но вряд ли в устройстве государства справедливость когда-либо восторжествует. Любому государству нужно послушное общество, и в идеале до того послушное, чтобы эта послушность воспринималась обществом как справедливость. У Замятина в романе «Мы» такое общество — общество-муравейник — показано очень подробно и достоверно. И несколько мыслящих персонажей воспринимаются как инородные объекты.

В последние десятилетия в Западной Европе пытаются построить нечто вроде справедливых государств, но, во-первых, государства эти уже мало чем напоминают государства, а во-вторых, и там предостаточно фактов несправедливости, и несправедливости, быть может, более глубокой, чем в самом тоталитарном государстве. Отлаженная до автоматизма справедливость может стать беспощадно жесткими тисками.

Но всё же, вспоминая Даля, — справедливость (точнее, «справедливый»), это понятие личностное, и, наверное, если каждый, в том числе и человек государственный, будет жить и действовать по совести, то есть надежда, что справедливость восторжествует. Хотя это, конечно, утопия…

Осень 2007 г.

За перевалом

Сразу хочу сказать, что я чувствую некоторое несоответствие названия рубрики «Нестоличная Россия» и своего ощущения от того уголка страны, которому посвящены мои заметки. С детства я знал, был уверен, что город, в котором живу, Кызыл, это столица. Осознание того, что это столица лишь одной из многих автономных республик Советского Союза, Тувинской АССР, наступило позже, как и то, что Кызыл на самом-то деле город маленький, не столь уж значительный — в программе «Время» новости из Тувы были великой редкостью, Генеральные секретари в Кызыл никогда не заглядывали…

Но осознание есть осознание, а детская уверенность до сих пор осталась: при слове «столица» мне первым делом представляется далёкий Кызыл. Тем более что на политических картах мира, изучать которые я в детстве очень любил, 1920-х–1940-х годов Кызыл обозначался такой же жирной точкой, как Москва, Берлин, Париж — в то время Кызыл был столицей Тувинской Народной Республики. В состав СССР Тува вошла только в 1944 году, на двадцать с лишним лет позже всех остальных республик.

Да и насчёт «России» тоже сердцу не прикажешь — впиталось, вжилось ещё с советских времён: «В Россию надо съездить…»; «В России-то…»; «Россия давно уж…». Так жители Тувы говорили о земле, расположенной севернее, западнее и восточнее Саянских хребтов, так говорят и теперь, и эта во многом подсознательная отдельность от остальной страны, кажется, оправданна.

Сегодня Тува — одно из мест в России, куда добраться непросто, хотя находится она не на крайнем Севере, не на острове, не в недоступных болотах. Но железной дороги в Туву (пока?) нет, авиарейсы редки и дороги, сообщение по автотрассе — Усинскому тракту — хоть и стало вроде простым (после десятилетий выравнивания, сглаживания четырёхсоткилометровый путь от Абакана до Кызыла теперь занимает на легковушке каких-нибудь пять часов — немного для горной дороги), но и здесь тоже дороговизна — билет на автобус стоит пятьсот рублей, место в такси — тысячу; и на своей машине «за перевал» без особой нужды не смотаешься — бензин, как и везде, недёшев…