Булыжник под сердцем - Джулз Денби

Я жаждала справедливости к Джейми и ко всем пропащим детям. Маленьким живым мертвецам; жалким остаткам пира взрослых каннибалов. Мысль неотвязно вертелась в мозгу. И в то же время я жалела, что на меня обрушили эту дикую правду. Мне было стыдно за свою трусость, но я ничего не могла поделать – только еще больше волновалась.

Я встала, натянула длиннющую футболку и поползла в сортир. Пописала и уже было собралась вернуться на чердак, но подумала, что не хочу спать одна. Хочу, чтобы меня обняли. Ладно, каюсь – хочу Гейба.

Нет, я не упертая продвинутая девица, которой на все плевать, – как бы я ни выглядела. Терпеть не могу хищниц а-ля «Космополитен». Конечно, у меня случаются взлеты, но обычно я ни на кого не вешаюсь. В ту ночь все было по-другому – я пыталась выжить.

Я открыла дверь в комнату Джейми и застыла на пороге, прислушиваясь к ровному дыханию Габриеля. Затем вошла, села на краешек кровати и потрясла его за плечо.

– Чё случилось? А, Лил, что тебе?

– Можно я полежу с тобой? Мне так плохо, я не могу заснуть, Гейб, пожалуйста…

– Какие вопросы, детка, запрыгивай. Давай, залазь и полный вперед в страну снов, малыш.

Он сразу отрубился. Мы лежали ложечкой, и в его объятиях я чувствовала себя как ребенок. Я ощущала его силу, рельеф теплых мышц, сладкий запах кожи – чистый успокаивающий запах здорового мужчины. Как замечательно, что он ненавидит все эти кремы и дезодоранты – я так любила аромат самого Гейба. Его дыхание тоже казалось сладким, а от черных вьющихся волос слегка пахло травяным шампунем.

Да, я влюбилась.

И это катастрофа.

Видите ли, иногда химия не срабатывает – и все тут. Или, может, срабатывает для вас, а для Объекта Воздыханий – ни в какую. И вам этого не изменить. Мой возлюбленный Габриель считал, что я «классный ребенок». И радовался, что у Джейми есть напарница, которой он может доверять. Если я попрошу, Гейб ради меня в лепешку разобьется – я же член его большой семьи. Но любил ли он меня так же, как я его? Нет. Какой смысл обманывать себя – так можно совсем сбрендить. Я видела его девушек – тощих истеричных блондинок с огромными глазами и томными ротиками как нарочно для минета. Сучки до мозга костей, но Гейб свято верил, что с ними просто дурно обходились и вообще не понимали. В любви он – по-своему такой же тяжелый случай, как Джейми. А меня он просто не воспринимал потенциальной парой. И не станет. Кчерту всю эту фигню, что любого мужика можно завоевать – нужно только заявиться в чем-нибудь обтягивающем, надуть губки и швырнуть в него своими стрингами. Такое не катит. Да и не стану я так унижаться – нет, ни за что. Пусть лучше Гейб считает меня маленькой сестренкой, чем озабоченной эмансипе.

Лучше сохранить его дружбу и жить с разбитым сердцем. Я лежала в его объятиях и чувствовала, как внутри распускается черный цветок боли. Я смирилась и расслабилась, и наконец ночь закрыла мои глаза. Если я и рыдала, то только во сне – а это не считается.

Наутро я проснулась, как всегда, около семи, и, оставив Гейба дрыхнуть, выскользнула одеваться на работу. И, да, конечно, я его поцеловала, пока он спал. Я вам не святая. Уходить не хотелось – вдруг Джейми вернется. Но нужно было заглянуть к Кэррингтонам, ювелирам, – подогнать баланс. Я рассчитывала управиться до обеда, вдобавок Гейб и Моджо дома, так что все тип-топ.

Я закончила полпервого: сказала старику Кэррингтону, что мне слегка нездоровится – наверное, подхватила грипп. После этой маленькой лжи мне и впрямь поплохело – может, взаправду грипп? Меня потряхивало, все в мире было не на месте; все не так, меня пробивало потом и лихорадило. Мне и в голову не пришло, что это нервы. У меня не бывает нервов. Нервы – это у зажратых яппи. Или у лондонцев. А я – отважная северная девчонка, и в моем крепко сбитом тельце железные нервы. Спокойная, как вода в омуте, непоколебимая, как Вселенная. О да – тогда я действительно в это верила. Вот она, сладкая молодость. Блядь. Я решила заскочить к маме – что-нибудь перекусить. Во-первых, за утро я так нормально и не поела, во-вторых – мне ее не хватало. День выдался погожий, а в хороший день в Брэдфорде не хуже чем на побережье.

Все смеются, когда я говорю, что Брэдфорд – один из самых красивых городков на севере, если не во всей Англии. А как же Йорк, заявляют мне, или Хэррогейт? Чушь. И рядом не стояли. Видите ли, Брэдфорд расположен на дне впадины, а пригороды – вверх по склонам. В Брэдфорде «за город» значит «наверх». И когда едешь по извилистой дороге, например по Лидз-роуд, над тобой распахивается огромное небо с потрясающими киношными облаками. Ощущение – будто одолел перевал и увидел море, только вместо воды – багряные переливы поросшего вереском холма напротив.

А потрясающие сочетания невообразимых цветов овощей и фруктов, выложенных перед городскими лавочками, – манго, фиги, папайи, баклажаны, морковь, сахарный тростник, сливы, гранаты, картофель, пучки кориандра, шпината, горы яблок, груш и капусты. Все что угодно откуда угодно. От магазинов тканей слепнешь – рулоны сапфировой, малиновой, изумрудной, блестящей парчи, шифона, натурального шелка и полиэстера; тысячи оттенков розового, подле которых бледнеют розы, и все это – с вышивкой, с кружевами, с золотыми, серебряными стразами, с зеркальными и голографическими вставками. Мимо прогуливаются с колясками восточные девушки – в блестках и атласе, сверкающие, как богини, толкают коляски с детьми в поисках свежего воздуха и сплетен. Всегда одеты с иголочки, честное слово.

Я обожаю Брэдфорд. Конечно, хотелось бы сказать, что этот идиллический городок-жемчужина населен идеальными людьми – веселыми, честными, добродушными северянами. Нет. Люди здесь обычные. Так что на каждого добропорядочного горожанина приходится штуки четыре отморозков обоих полов с мозгами форели и нравом бешеного питбуля. Может, городок у нас и небольшой, но каждой твари по паре – бандитов, придурков, сутенеров, проституток, барыг, нариков, заезжих гастролеров, жуликов, фундаменталистов, психов, уродов, хулиганов, негодяев, мегер, проказников, головорезов мелкого пошиба и отпетых головорезов, богохульников, прелюбодеев, педофилов, грабителей, вандалов, готов и просто дрочил, как известных, так и анонимных.

Я вела машину, а в голове мантрой крутился список плохого и хорошего. Я пыталась прикинуть, чего больше, – но все сливалось в единую какофонию. Голова раскалывалась, и от яркого солнца, которое пробивалось через старое ветровое стекло с содранным к чертовой матери покрытием, становилось только хуже. Полжизни за чашку чаю и пару таблеток парацетамола.

Я была так счастлива, когда приехала, что припарковалась у маминого дома, как радостная идиотка, едва не вывалилась из машины и поднялась в благословенный полумрак прихожей.

– Мам. Мам, это я, Лили! Ты в кухне?

Конечно, где еще ей быть? Мама обняла меня мучными руками, и я разнылась о своей простуде и мигрени. В результате мне выдали таблетки, чай и пообещали сэндвич с маслом, ветчиной и помидорами, обильно приправленными кетчупом и на свежайшей булочке прямо из пекарни. Как здорово, что папа – пекарь. Обожаю углеводы и жиры.

Я наблюдала, как мама суетится на крошечной кухне, жарит, намазывает маслом бутерброд, предлагает на десерт замороженное желе. И поняла, насколько ее люблю – и закрыла лицо руками, только бы не разныться. Мама была одета как всегда: блузка, юбка, кардиган, передник и мягкие тапки. Все из гипермаркетов «Би-эйч-эс» или «Маркс». Единственный изыск – необычайно длинные волосы, которые мама постоянно заплетает в косу и укладывает в плотный узел на затылке. Если не идет с папой в «Дейлз» или еще куда. Тогда мама надевает старомодные спортивные брюки, ботинки «Брэшер», джемпер и плащ-дождевик, под который прячет косу. Она никогда не меняется. Впрочем, как и папа. Это так успокаивает.

Я жадно проглотила бутерброд, выпила пинту чая и набросилась на ядовито-зеленое желе. Мама вытерла Руки полотенцем и уселась напротив. На пару секунд повисла многозначительная тишина, а затем мама спросила:

– Что с тобой, дорогая? Что случилось?

Ох, черт. Она меня насквозь видит. И я все выложила. С начала до конца. Про Джейми; про то, что я запуталась; что чувствую себя виноватой; про то, что влюбилась в Габриеля. Все это рекой тьмы хлынуло из меня в маленькую теплую кухню, и мама только время от времени повторяла «хм», «ясно», «о боже». Закончив, я ткнулась горячим лбом в руки и выдохнула. Наконец-то я выговорилась.

И тут накатило чувство вины. Зачем я рассказываю все эти кошмары моей ангельской неискушенной маме? Я резко выпрямилась, забормотала извинения и объяснения.

Мама молчала, и вскоре мое бормотание иссякло. Мы посидели в тишине, потом мама вздохнула:

– О, моя дорогая, моя бедная маленькая детка!

Кажется, она опечалилась и растерялась; мне тоже стало грустно. Мама еще раз вздохнула и мягко продолжила: