В спорах о России: А. Н. Островский - Татьяна Москвина

Возражая тем критикам, которые удивлялись, отчего девица Варвара преспокойно гуляет с Кудряшом и явно их отношения не невинны, Мельников-Печерский пишет: «Господа критики, конечно, не знают, что у нас весной бывают в разных местах гулянья на Яриле, гулянья на Бисерихе, на которые нет ходу ни женатым мужчинам, ни замужним женщинам, и что эти гулянья непременно оканчиваются сценами, какие бывали на классической почве Эллады в роще Аонид»[101].

Девице, сполна нагулявшейся по молодости «в роще Аонид», было проще и сподручнее затем принимать строгости дома. Неписаный договор дома и воли разграничил сферы влияния: солнце собирало свою дань с вольных, незамужних и неженатых, не вмешиваясь в сумрачный покой дома. Дом был вынужден терпеть определенную власть солнца, отвоевав у него иерархию семьи. Сосуществование дома и воли не было мирным, договор нарушался обеими сторонами.

Мельников-Печерский разъясняет драму Катерины следующим образом: «Катерина взята из другого города, где нет раскола и где не празднуется Ярило. ‹…›…она непричастна была в девичестве русским вакханалиям… Но поставленная теперь в такую среду, где служение Яриле не считается безнравственным…»[102] Считать, что трагедия Катерины в том, что она свершила запоздалое служение Яриле, — значит сделать творение Островского грубее и проще, чем оно есть. Однако действие солнца в истории Катерины существует, и оно — решающее.

При падении души-Катерины в калиновские обстоятельства произошел раскол. Единый светлый Бог, солнце-Христос ее девичества, распался. Солнце стало Ярилой, жестким, жгучим богом страстей земных. А Христос, лишенный солнечного света, обратился в «темный лик», стал грозным судьей, запретом, окликом, повелением. Катерина потеряла связь с прежним Богом и поневоле покорилась богу Кабанихи.

Немало написано об истории грешной любви Катерины, о ее раскаянии и самоубийстве. Забавно сказал один из современников Островского: в рассуждениях о нравственности Катерины выясняется прежде всего нравственность самого пишущего.

Суждения тут самые пестрые. Кто признает Катерину святой, кто — все-таки грешницей, кто — революционеркой, кто — пионеркой эмансипации, а Д. Писарев счел «мечтательницей и визионеркой», никак не могущей способствовать человеческому прогрессу.

Заветное дитя Островского приметно отделилось от создателя, зажило своей жизнью. Возможно ли сегодня понять «отцовское мнение» драматурга о своей героине: есть ли на ней грех, есть вина? какая? или нет?

Власть природы Островский признавал, природу любил сильно, остро чувствуя ее неслиянность с человеком. Замечательна дневниковая запись 1848 года, где драматург называет природу «любовницей» и держит к ней страстную речь:

«… как ни клянись тебе, что не в силах удовлетворить твоих желаний, — ты не сердишься, не отходишь прочь, а все смотришь страстными очами, и эти полные ожидания взоры — казнь и мука для человека».

Такое натурфилософское откровение — редкость для Островского, чей духовный мир вне творчества замкнут. Итак, природа ждет от человека ответной, взаимной любви, и это требование мучительно для него, живущего уже в отъединении от природы. Живя в слиянии с ней, человек был сыном природы, и любовь ее была материнская, властная, но и покровительственная. Отъединившись и усилившись, испытывая и покоряя природу, человек сделался объектом иной любви — требовательной, мучительной, казнящей.

Изрядно написано о любви Катерины к Борису. Между тем история любви в «Грозе» — это история любви Катерины и Бориса, история взаимной любви, что есть великая редкость в русской литературе.

Борис Григорьевич Дикой (очевидно, что фамилия Бориса именно такова, ведь его отец — брат Савела Дикого, Григорий) — истинный мученик и по пьесе, и по ее истолкованиям в критике, и в сценических интерпретациях. Всякий норовит его обидеть, сказать словцо поунизительнее. «Тиша… ‹…›… в тысячу раз умнее и нравственнее пошлого Бориса… ‹…› Его бесцветность хороша и в том отношении, что рельефно выставляет всю нелепость любви к нему Катерины…» (А. М. Пальховский)[103]; «… автор… ‹…›… и артист… ‹…›… дружными силами сделали из Бориса такое ничтожество, что нельзя его видеть на сцепе» (М. И Дараган)[104]; «Нет оправдания любви к этому Борису» (П. И. Мельников-Печерский)[105]. В полном презрении к Борису сошлись два главных критика Островского — Ап. Григорьев и Н. А. Добролюбов, обычно столь несхожие в своих мнениях. «Главный ее (пьесы — Т. М.) недостаток — это безличность Бориса. ‹…› Во что тут было влюбиться?» (Ап. Григорьев)[106]. Рассудительный Добролюбов подводит окончательный и плачевный итог: «Борис — не герой, он далеко не стоит Катерины, она и полюбила его больше на безлюдье… ‹…› О Борисе нечего распространяться; он, собственно, должен быть отнесен тоже к той обстановке, в которую попадает героиня пьесы. ‹…› Будь это другой человек и в другом положении — тогда бы и в воду бросаться не надо»[107].

Критики будто, право слово, ревнуют прекрасную Катерину к Борису. Так и повелось с тех пор — «о Борисе нечего распространяться». «Любовь к Борису, честному, добропорядочному, но неспособному ответить этой силе и яркости чувств, — путь к ее гибели», — пишет В. Я. Лакшин[108]. Е. С. Калмановский замечает, что Катерина, вернее всего, полюбила Бориса за то, что тот «нездешний, некалиновский…»[109].

Между тем Борис не безличен. Конечно, он не столь ярок, как ругатель Дикой или выдумщица Феклуша. Образование и воспитание смягчают слишком резкие черты характера и буйство нрава. У Бориса есть своя история. «Знали бабушку нашу, Анфису Михайловну?» — спрашивает он у Кулигина и Кудряша. «Ну как не знать! Как не знать!» — отвечают те. Бабушка эта, судя по всему, была крутенька, вроде Марфы Игнатьевны. Недаром оставила она хитроумное завещание, «чтобы дядя нам выплатил часть, какую следует, когда мы придем в совершеннолетие, только с условием… ‹…› Если мы будем к нему почтительны». Даже из-за гроба Анфиса Михайловна тиранствует, кажет свою волю.

Отец Бориса женился вопреки воле родни, по любви, на благородной. Значит, у Бориса в душевной памяти — пример безоглядной, вырвавшейся из-под контроля Калинова любви родителей.

Кулигин говорит о нем: «Хороший он человек» — и, по всему судя, это так и есть. Дикого Борис терпит из-за сестры («сестру жаль»), влюбляется в Катерину с первого взгляда, завидев ее «ангельскую улыбку» и свет лица, расстается с ней — «рыдая», как указано в ремарке. Ни в одной пьесе Островского мы не найдем мужчину, который расстается с женщиной, рыдая.

И вообще-то, на земле таких, наверное, не много будет. Конечно, рыдания не свидетельствуют о силе характера, но уж о силе чувства и ранимости сердца говорят точно.

Тихон рассказывает о Борисе: «… ругали, ругали — молчит. Точно дикий какой сделался. Со мной, говорит, что хотите делайте, только ее не мучьте! ‹…› Так тоскует, беда!» И еще замечательная черточка, ее нашел в свое время актер и драматург А. И. Сумбатов-Южин: когда Катерина в последнем действии отчаянно призывает: «Радость моя, жизнь моя, душа моя, люблю тебя! Откликнись!», Борис откликается, приходит на зов, хотя не видел и не слышал возлюбленную. «Реальное чудо, — указывает Южин. — Она позвала, он пришел»[110].

Все приходы и уходы у Островского обычно конкретны, мотивированы. Здесь объяснение одно: исключительная сила любви, обостряющая все чувственные способности человека.

Подобно Катерине, Борис тоже упал из своего «рая», но не из богочестиво-богоугодного житья среди цветов и странниц, а из жизни просвещенной, цивилизованной, столичной, где родители его любили, воспитывали хорошо, отдали учиться в Коммерческую академию. Бориса выделила из персонажей Калинова не только любовь Катерины, но и уважительное внимание Кулигина, охотно с ним беседующего, изливающего душу; а ведь Катерина и Кулигин — лучшие люди Калинова, неужели они отличили своей душой полное ничтожество? Борис мягок, деликатен, что, конечно, делает его «бесцветным» среди цветастого хамства и замысловатой ругани. Он знает, например, что вечный двигатель построить нельзя, но решает Кулигину того не говорить, не расстраивать хорошего человека, пусть мечтает. Борис — всего лишь интеллигентный человек, небывалая диковина для Калинова… Он тоже пленник, как и Катерина: воля отнята. Взаимная симпатия верующей Катерины и разумного Бориса, взаимное тяготение неминуемы и провиденциально благодатны. Недаром полюбились они друг другу в церкви.

Но сила Ярилы-Солнца сообщает этому тяготению опасную чрезвычайность. Для древних богов Катерина и Борис — беглецы, отступники: один укрылся в городе, в разумности и просвещении и отъединился не только от природы, но и от нравов родной стороны; другая покорилась «темному лику» «темного царства» и забыла солнышко, которому молилась в детстве. Доброе детское солнышко обратилось в грозного Бога, требующего и поклонения, и жертв.