Неспящие - Аннелиз Вербеке

— Я бы, скажем так, хотел остаться здесь, Фредерик.

Он захлебнулся из-за набежавшей волны и стал изо всех сил откашливаться через голосовое отверстие.

— Вы в своем уме?

— Мое решение твердо. Я хочу остаться здесь с тобой, на нашем морюшке и в моей мечте.

Фредерик громко застонал и сердито ударил хвостом по воде. Огромная волна промочила на мне одежду.

— Но остаться здесь вам невозможно. Подумайте о последствиях для нас обоих.

Я не понял причин его паники и стал тихонько его поглаживать.

— Спокойно, Фредерик. Плыви себе и плыви, и все устроится.

— Нет! — прорычал он в ответ. — Ничего не устроится. Если вы тут останетесь, я тоже умру.

— О чем ты? Ты не можешь умереть. Я тебя выдумал.

— Вовсе нет! В моей голове вы живете тоже.

Он плыл все быстрее и быстрее. Волны шумели глухо и угрожающе. Черные морские водоросли наматывались мне на пальцы рук и ног. Я сбрасывал их, но они, словно быстрые змеи, снова на меня наползали. Моя мечта меня больше не слушалась.

— Бред! Это значило бы, что ты существуешь.

— И что тут бредового? Разве в мире не существует кашалотов? И вам абсолютно ни о чем не говорит закон Фьоттергардена?

Меня стало мутить. Плети водорослей мешали моему кровообращению.

— Когда два живых существа одновременно видят друг друга во сне, это значит, что они тесно друг с другом связаны. Проснись, парень, перестаем дышать! Я выбрасываюсь на берег.

Я сделал отчаянную попытку встать на ноги. И тут же поскользнулся на волне из грязи. Из грязи? Меня охватил приступ паники. Маленькие рыбки, приклеившиеся к бокам Фредерика, задыхаясь, показали свои белые брюшки. Чайки камнем падали вниз и тонули, увязнув тяжелыми крыльями в коричневой жиже, твердевшей прямо на глазах. Солнце было затянуто маревом.

— Фредерик?

Из отверстия в его спине вырвался еще один фонтанчик грязи, затем оно раскрылось еще шире, и раздался звук настолько резкий, что от него могли бы полопаться стекла. Острая боль впилась мне в мозг, прорезав барабанные перепонки. Я прижал ладони к ушам и насколько мог широко вытаращил глаза.

Я видел пучки солнечного света, проникающие через окно в комнату. Леденящий душу крик кашалота все еще чертил пылающую звуковую дорожку в моем мозгу.

Я встал. Звук свистка на чайнике, который произвел Фредерик, все нарастал и нарастал, превращаясь в нечто невыразимое, разрывающее изнутри мою грудную клетку. Я обхватил руками голову, но не смог унять резкой боли. Дальнейшее, казалось, не имело ко мне отношения.

Вместо того чтобы сесть на стул, я поднялся на стол.

Вместо того чтобы зажечь сигарету, я поджег скатерть.

Еще совсем недавно я стоял на горящем столе, а через несколько минут оказался на тротуаре. Одна из соседок вылила мне на брюки ведро воды. На улице на меня глазели прохожие. Я мчался прочь, подальше от их взглядов.

Потом я сидел один, дрожа, в купе на нижней полке. Я понял, что озноб у меня из-за ожогов. Перед самым отправлением поезда в купе вошли одинокая женщина с бледным мальчиком — на ней были латексные сапоги. Они сели напротив и принялись молча меня разглядывать.

Примерно через четверть часа женщина хриплым голосом сказала:

— Жизнь — это буря в стакане воды, менейр.

— Буря в стакане! — повторил мальчик и засмеялся.

Прямо с платформы я бросился в сторону дамбы. Ноздри мне щекотал запах креветок. На землю, чуть ли не мне под ноги, плюхнулся целый ворох крабов. Прибывающие толпы загораживали обзор, вызывая во мне чувство беспокойства. Я протиснулся через них с большим трудом, краем глаза успев заметить съемочную группу на пляже. Я посмотрел на чаек, что кружили с громкими криками над местом трагедии, и, прибавив ходу, пробился в первые ряды зевак.

Последнее, что мне запомнилось, был огромный хвост, тщетно пытавшийся сбросить с себя канаты. Спасатели, казалось, уже потеряли надежду. С грустным почтением они сделали несколько шагов в сторону моря, которое уносило свои равнодушные волны все дальше от берега.

Я смотрел на вздымавшуюся и опускавшуюся черную массу и увидел на ее фоне большой черный глаз, внимательно следивший за моими движениями. Чернота медленно оплывала, уходя в песок, словно чернила из прохудившегося баллончика, одновременно окрашивая в черный цвет летний воздух. Вскоре уже не было видно ни зги. Ужасный металлический вой в моей голове стих, словно налетевший ветерок, который, угасая, еще доносит слова диктора, читающего сводку новостей: «Он задушит себя собственной массой».

Я открыл глаза и окинул взглядом стену справа. Сильный ветер, врывавшийся в открытое окно, парусом раздувал темно-зеленые шторы. На стене висели большие часы, их стрелки приближались к семи пятнадцати. Невозможно было определить, утро сейчас или вечер.

На мне были широкие белые штаны. Закатав одну штанину повыше колена, я осмотрел свои ожоги — похоже, их кто-то заботливо обработал.

Лишь в эту минуту я заметил маленького толстого человечка, сидевшего на стуле слева от моей кровати. Он пристально на меня смотрел, сложив под подбородком свои пухлые ручки. Казалось, порой он слегка хмурит брови, и от этого я тоже стал едва заметно вскидывать вверх свои.

Наконец он представился:

— Я ваш психиатр. Меня зовут доктор Мюллер.

Мы пожали друг другу руки. Это было крепкое мужское рукопожатие, все как полагается.

— Ну-с, поехали! — сказал он, доставая из нагрудного кармана своего сшитого на заказ бархатного костюма маленькую записную книжку и ручку «Паркер».

Я начал свой рассказ. В первый раз в жизни выложил о себе всю подноготную. Всю трагикомедию, которая началась солнечным днем на берегу нашего морюшка в облаке почти невыносимого блаженства. Моя голова покоилась на коленях у мамы. Итак, моя голова на ее коленях, она вытирает мне ноги голубым полотенцем. Прежде чем передать мне ботинки, она целует каждый палец у меня на ноге. И каждый раз объявляет, кому предназначается этот поцелуй. Когда доходит очередь до мизинца, она говорит: «А этот — для вечности».

Историю, рассказанную мной доктору Мюллеру, я уже тысячу раз читал в книгах и смотрел в кино. Крупным планом — танцующие на песке ноги моей матери, которые плавно перерастают в Майечкины ноги — теперь им заказан путь в «Спорт-кафе». Кадры с плывущим по морю кашалотом Фредериком внезапно сменяются мрачным стоп-кадром: в лучах неоновых ламп сидит с книжкой обтрепанный спасатель. В руках у него «Путешествие на край ночи»[29]. Этот последний кадр переходит в люстру в стиле рококо, на которой качается Клаартье, готовая, словно мартышка, перепрыгнуть на кровать. Лента моей жизни прокручивается дальше, и мы видим, как одна из монахинь вытаскивает из-под одеяла мои руки, а низкий хриплый закадровый голос повествует о часах бессонницы, когда над моими воображаемыми объятиями глумились черти.

Доктор Мюллер слушает меня внимательно, он чуть ли не весь целиком обратился в слух. Мой рассказ замедляется, когда я вижу, как он засовывает себе в ноздрю колпачок авторучки, но, поскольку даже в эти минуты он продолжает смотреть на меня с неугасимым интересом, я стараюсь не слишком обращать внимание на его странные действия. В следующую минуту он как ни в чем не бывало достает колпачок из ноздри.

Когда мой рассказ дошел до грозовых облаков и чаек — по их кружению можно было понять, в каком месте выбросился на берег товарищ моих грез, — доктор Мюллер наклонился ко мне, махнул рукой и деловито предположил:

— И тогда вы увидели кита.

— Кашалота, — тихо поправил я его.

— Кашалота, — повторил он.

Он стал бегать из угла в угол на своих коротких ножках. Негромким покашливанием пытался замаскировать вырывавшийся у него то и дело смешок. Часы передвигали свои стрелки все громче и громче, и я весь напрягся, потому что до меня вдруг дошло: этот человек решил вывести меня на чистую воду! Я обратился в слух еще до того, как он начал говорить.

Он немного постоял, повернувшись лицом к двери, затем резко обернулся ко мне.

— Это правда? То, что вы сейчас рассказали? — спросил он.

Я кивнул.

— И это ваша жизнь?

Я снова кивнул.

— Но ведь это так примитивно! — воскликнул он. — Подумаешь! Был влюблен в свою мамашу, миленькую путану, отличавшуюся по части кулинарии, к тому же женщину с характером, затем душевная травма от злобных монахинь, в довершение всех бед — буйная фантазия… Дорогой мой, да вы опоздали родиться на целый век! Прежде вы могли бы стать великим символистом, но на сегодняшний день вы клише! Рыжие бестии, сталкивающие Иисуса с креста, дамы в подвязках, выгуливающие свиней[30], — все это из той же оперы! Позвольте спросить, вы немного владеете кистью?

До глубины души пораженный, я отрицательно покачал головой.