Одна сотая секунды - Иулсез Клифф

Стены молчали, не нарушала тишины и я. Воображение рисовало одну картину за другой, предполагая, но не зная — была ли хоть одна из них близка к действительности.

— А кто ты, разноглазый? — Шепот отразился от стен и пошел гулять, подобно сквозняку, по коридорам. — Потомок ли великих или жалкое отродье? Бастард или богач, покусившийся на культурное достояние страны? Руководитель эксперимента или невольная жертва?

Нет, ты не выглядел жертвой. Значит, как минимум, добровольный участник. Или я опять все путаю, не уверенная в том, что ночной разговор действительно случился.

Вопросы множились, перестраивались в голове бесчисленными фрагментами мозаики, гудели встревоженным ульем. А кто эта девочка с милой внешностью и ужасным характером рохли? Наемница? Нет, она что-то твердила о спасении господином… Фамилия никак не желала вспоминаться, бродила на краю сознания, трансформировалась в нелепо звучащие слова. Ладно, я еще вспомню, если мне это потребуется. Кого я обманываю? Потребуется ведь, когда я вернусь домой, то обязательно засуну свой нос в Интернет, в архивы, еще куда-нибудь, и попробую все разузнать.

И все же — какова роль отведена мне? А какова — ему? А этой девчонке? И кто такой Рутхел? Да, так эта Эллис назвала своего господина, хранителя. Хорошо так назвала, с придыханием, с каким-то даже неявным обожанием. А разноглазый как представился? Арвелл. Арвелл, Эллис и Рутхел. Арвелл и Рутхел — одно лицо? Разноглазый и есть неведомый хранитель?

Придет время, и я еще спрошу. Еще наступит тот момент, когда вопрос окажется очень уместным. А, может, и не спрошу, все самостоятельно пойму. В голове рождались первые, столь же неумелые, как и нетвердые шаги, планы. Как бы все ни было, и в каком бы искусственном мирке я не оказалась, но есть глубинная сущность, для которой не играют роли никакие изменения. Я окрепну, наберусь сил, все исследую, окручу начальника всего этого безобразия, даже если им окажется тот отталкивающий тип, и, верная себе, выйду на свободу. Кто знает, может быть даже с каким-то имуществом. Разумеется, это в том случае, если мне не удастся просто сбежать.

— Что будет дальше, хранитель? Слышишь ли ты меня сейчас? Наблюдаешь даже? Ну, наблюдай. — И я с мрачной усмешкой продемонстрировала средний палец в безмолвную тьму.

Темные камни сурово молчали, стены не давали никакого намека. Они лишь вели дальше и дальше, нехотя прерываясь на лестничные пролеты и очередные створы дверей из осыпающегося дерева. Бежать сразу, чтобы очутиться без всего где-нибудь в жопе мира? Бежать босиком, вывалиться на трассу, размахивать руками и орать вслед матом, потому что никто не желает подбирать грязную бродягу?

Нет, нужно сначала найти оружие, одежду, какие-то ценные предметы, за которые можно будет потом выручить достаточную для выживания сумму. Там уж как-нибудь, хотя бы тем же автостопом, я сумею добраться до родных краев.

Вопрос в другом — может ли храниться здесь хоть что-то для меня ценное? Могут ли покоиться в потаенных уголках, если совсем уж дать волю фантазии, нежные опалы и пленительные сапфиры? Выдержат ли сырость и губительный упадок огненные рубины и помнящие дни расцвета изумруды? Не тяжко ли, незримо для человеческого уха, вздыхают черные и розовые жемчуга, перевитые нитями серебра и золота? И что освещает искусно выточенные грани роскошных алмазов, укрытых от жадных глаз? Подергиваются от тяжести времен тусклым налетом голубые аквамарины, меркнут зеленые и багровые гранаты, ждут перемен загадочные александриты, жаждут восхищенного удивления яшма и агаты, из последних сил хранит в себе капли солнца янтарь, умирает от одиночества чароит и помнит еще о магических деяниях горный хрусталь. Турмалины и цитрины, ониксы и нефриты, бирюза и аметисты шептали, стонали, взывали каждый на свой лад, создавая хор отчаяния, рождая песнь тоски о нежности и тепле человеческих рук, о жажде пульсации человеческих сосудов и шелковистости человеческой кожи.

Мне казалось, что не воображение, а действительно, за пределом слышимости звучали эти мелодии, превращаясь в какофонию звуков, смешивающиеся, но все же позволяющие отделить и понять каждый голос, стон, плач.

Нет, я совсем не о том думаю, глядя на этот лестничный пролет. Сбежать бы по нему, добраться до выхода, высвободиться, пока не стало поздно. И бог с ним, с камнями, не в этот раз, даже если они действительно здесь есть. Мимо… все же пока мимо пролета, не стану я оправдывать ожидания похитителей.

— Еще немного, еще чуть-чуть. — Мой шепот показался оглушительным, сотрясшим воздух не то что даже замка, а всего мира.

Тело подводило, ноги подгибались, не держали. Факел казался столь тяжелым, что едва не выпадал из ослабевающего кулака. По-хорошему, надо возвращаться обратно, но как можно отступать, когда ничего серьезного, как такового, еще не выяснено?

Следующая дверь, как ни странно, дрогнула под упором ладони. Скрежеща и надрываясь, но все же уступив, раскрылись створки, наполнив воздух закружившейся трухой. Пахнуло пылью и тленом, будто покой помещения не нарушали уже несколько лет. Я подняла руку выше, неровное пламя рассыпалось рыжими отсветами по грудам тряпья и истлевшим драпировкам, высветило угол резной кровати, разлилось по покрытому толстым слоем пыли столу, отразилось в латунных ручках шкафа.

Сколько здесь было всего? Росчерком пера решались судьбы мира, а кровать, прославляя имя краснодеревщика, выдерживала самые искушенные любовные утехи. Падали, ныне заросшие паутиной, кубки с вином и струились шелковые балдахины, провожая в последний путь одного славного предка за другим. Торжествовало время, вращая круг сансары, и стрелка жребия указывала то на одного сына, то на другого, даруя как шанс прославить род, так и риск навлечь на него несмываемую пелену позора. И, купались одни, опьяненные, в роскоши и утехах, другие же, напротив, сосредоточено вели к вершинам славы собственное эго, оставляя за бортами признание и ненависть.

Свет факела породил тусклый блеск и я, заинтересованная, подошла поближе. Нет, всего лишь еще одно зеркало, укутанное саваном разрухи и заката славных времен. Сквозь пыльную завесу на меня глянула горделивая ведьма, страстная и опасная, как яд, подмешанный в бокал с превосходным вином. Рассыпались по плечам огненные кудри и устремились непокорными потоками, огибая руки и грудь, расплескиваясь обжигающими брызгами об упругий выступ ягодиц. Таинственно мерцал бархат покрывала, напоминая запекшуюся кровь врага, и снова из пучины перемешанных образов тянулись к огненному цветку, трепещущему оранжевым и красным, мерцающие переливы, небесные печати, лучами сплетающиеся в зыбкую паутину на ночном бархате. Медь и гранаты, жадеит радужек в молочно-белых опаловых оправах белков, благородный чистый мрамор кожи и перламутровый блеск безупречных ногтей, коралл губ и жемчуг зубов… Приятно все-таки, очень приятно вспомнить, сколько мужчин теряли головы, сколько рук тянулось к изгибам и чертам, будто вышедшим из-под резца опытного мастера. Но не знали они, глупцы, что мой кварцитовый орган, перевитый питающими сосудами, бьется всегда размеренно, не зная ни устали, ни болезненного пламени любви, ни даже мрака ненависти. Хвала Всевышнему, если он существует, но я не подвержена вирусу бесконтрольного безумия, заставляющего терять сон и по десять раз на дню отсылать глупые слюнявые сообщения. И, черт побери, это прекрасно.