Впереди разведка шла - Александр Каневский

И вдруг ее, как удар грома, слизала артиллерийская канонада, стремительно и страшно нарастая в силе.

Ожидая начала атаки, мы смотрели в сторону батальонного КП. Вот и сигнал — красная ракета с шипением пошла вверх, мелькнула рубиновой точкой и рассыпалась... Пора!

Невидимая, туго закрученная пружина выбросила всех из окопов, подтолкнула вперед. Туда, где плотно ложился артиллерийский огонь, где сплошной гул от разрывов катился девятым валом. Рядом пронеслись «тридцатьчетверки», прозвенев гусеничным водопадом.

Убыстряем бег. Вот и заграждения. Проволока похожа на бурьян, бурьян на проволоку: все покрыто пылью, копотью и гарью от разрывов снарядов и мин. Во многих местах «колючка» порвана, мины выброшены на поверхность.

Казалось, ни одного гитлеровца не осталось в живых после огненного смерча. Но стоило нам приблизиться к траншеям, как передний край ощетинился огнем, засверкал пулеметными и автоматными вспышками. В эту многоголосицу вплелось уханье немецких пушек.

Отовсюду неслось «ура», обрывки команд, отборная матерщина, кто-то охал от боли, падал...

— На пригорке дзот. Бей по вспышкам!..

— Куда пятишься, мать твою!..

— Патроны! Ленту давай.

— Эх, отгулялись, казачки...

Последнее относилось, видимо, к танкистам, что сидели в «тридцатьчетверке» с надписью «Донской казак».

Машина стальной грудью навалилась на пулеметный расчет, раздавила гусеницами, выскочила на взгорок и ударила бронебойным по стальному колпаку — «кобыльему черепу». Одновременно танк вздрогнул, грузно осел на бок, из башни повалил черный дым. Орудие «тридцатьчетверки» еще раз выплюнуло пламя в сторону немцев, и все затихло...

Строй атакующих начал распадаться, подразделения дробились на малые группы. А в траншеях уже завязалась рукопашная: бились чем попало — прикладами, штыками, саперными лопатами, жердями от обшивки траншей.

На меня полез огромный детина с черным мазком усов под срезом каски. Разъяренным быком сделал длинный выпад, намереваясь насадить на плоское лезвие штыка, но я сделал полуоборот влево и всадил в спину немца очередь из ППШ.

Гитлеровцы отстреливались, одиночками и мелкими группами отходили назад, однако дзоты их продолжали вести губительный огонь. А тут еще «мессершмитты» навалились. Дюжины две их с горизонтального полета взмыли вверх и хищно бросились на цель. Теперь уже и сверху на нас сыпались пули, очереди батогами хлестали израненную землю, на которой в самых разных позах застыли убитые.

Пришлось отступить...

К нам затесался какой-то обер-лейтенант — без головного убора, с ног до головы перепачканный желтой глиной, от чего обмундирование его казалось камуфлированным. По-видимому, он был контужен, потерял ориентировку и теперь покорно плелся за нами. Немец смотрел вокруг каким-то отсутствующим взглядом, напоминая сову, вытащенную на яркий свет. Всю дорогу повторял: «О, майн готт, майн готт...»

...К вечеру нас собрал комбат. Капитан Субботин подвел итоги боя. Они были неутешительными: людей потеряли много, а Мариновка так и осталась в руках противника. Офицеры угрюмо молчали.

— Немец силен в обороне, — рассудительно заговорил опытный ротный Бурлаченко. — Сидит по закуткам, его и клещами не вытащишь...

— Выдернуть можно, — старший лейтенант Умрихин ввинтил окурок в донышко срезанной гильзы,— если бы не в лоб пошли, не напролом. Уж больно много он огневых точек наплодил. Я успел даже «кобылий череп» осмотреть. Внутри — комфорт, белой эмалевой краской выкрашен, ручки, маховички никелем покрыты. Рассчитана эта железная квартирка на двух человек: один из пулемета шпарит, другой ему воздух подает машинкой с педалями. Но что интересно: пулеметчик-то цепью к стенке колпака прикован. Как пес в будке.

— Это они так со штрафниками поступают, — подтвердил Бурлаченко. — Ко всему прочему, у всех солдат, находящихся в «крабах» или «черепах», берут расписки, в которых перечислены всякие кары родным в случае оставления своих «гарнизонов». Вот они от безвыходности и звереют. Немало нашего брата покосили...

Здесь же, под Мариновкой, прямым попаданием снаряда подожгли танк лейтенанта Григория Харченко из роты Саркиса Сагательяна. Осколками ранило в ногу и руки механика-водителя Ивана Толстоусова, но тот, превозмогая боль, продолжал вести танк. Огонь проник в боевое отделение, на лейтенанте Харченко и наводчике старшем сержанте Николае Барсове загорелась одежда. Но они, погасив пламя, продолжали делать свое обычное дело. Гусеницами раздавили противотанковое орудие, станковый пулемет с расчетом, рассеяли группу пехоты. Пылающая «тридцатьчетверка» факелом носилась по полю, врезаясь в самую гущу контратакующих гитлеровцев. Лишь после того, как в нее снова попал снаряд и Харченко ранило, Толстоусов последним усилием развернул машину к каменному строению и укрылся за ним...

Лейтенанта Харченко спасти не удалось. Остальных членов экипажа — раненых и обгоревших — вынесли с поля боя санитары.

...Наслаждаясь крутым кипятком, переговорили тогда в блиндаже комбата о многом.

Капитан Субботин напряженно смотрел на карту, разложенную на ящике из-под мин, несколько раз, с нажимом обвел кружок с названием «Мариновка».

— Ее-то мы возьмем, а что дальше? Обстановка меняется на глазах. Этому Холлидту на подмогу прут части со всех сторон. Видели даже убитых солдат, на рукавах которых нашито изображение Крымского полуострова и надпись «За Крым». Такой вот сюрпризик...

За стенками блиндажа послышались громкие голоса, топот сапог. Отбросив плащ-палатку — она служила дверью, — в блиндаж вошел командир бригады полковник Барладян, за ним несколько офицеров.

Все поднялись, капитан Субботин стал докладывать.

— Садитесь,— комбриг устало махнул рукой, опустился на самодельный табурет.

— Семен Михайлович, немцы причесали сегодня не только твой батальон. Ничего не попишешь — война. Был батальон — стала рота, а из роты едва взвод соберешь... — Полковник помолчал. — Я вот по какому поводу, комбат. Нужно выслать разведку и от вашего батальона. Кстати, представляю нового начальника разведки бригады — капитан Ермаков. Алексей Степанович.

— Но у меня только один настоящий разведчик — младший лейтенант Каневский. Остальные лишь числятся по штатному расписанию...

— Об этом мы уже подумали. А пока, Семен Михайлович, офицеров, тех, кто тебе сейчас не нужен, можешь отправить в подразделения...

Блиндаж наполовину опустел.

— Итак, к вашим нескольким «числящимся» мы добавим ребят из разведроты. Они уже здесь. Позовите!

Из блиндажа выпорхнул ординарец комбата Каверзнев — подвижный, острый на язык, понимающий все с полуслова.

Вошли трое. Я сразу узнал своих бывших разведчиков Петю Алешина и Сеню Ситникова. Третий был не знаком. Представился — рядовой Аверьянов.

Комбриг обратился ко мне:

— Так вот, младший лейтенант, нужно хорошенько пошарить там, в глубинке. По предварительным данным, на восточной окраине Мариновки расположен штаб. Простой «язык» нас не устраивает, любой ценой надо заарканить какого-нибудь штабника. Начальник разведки бригады считает, что поиск нужно осуществлять днем, под видом немецких саперов. Думаю, Семен Михайлович, у вас найдутся трофейные маскхалаты, автоматы и все прочее?

— Этого барахла хватает. Сейчас дам команду. Капитан Субботин взглянул в сторону Каверзнева и тот моментально исчез за «дверью» блиндажа.

— У меня все. Детали обсудите с капитаном Ермаковым, а я вас покидаю.

Полковник Барладян пожал всем руки и вышел.

На полевом складе мы получили немецкие маскхалаты, автоматы, патроны, дюжину гранат с деревянными ручками, взяли саперные ножницы, моток прочной веревки.

Я понимал всю сложность задания, ответственность за его исход. В том, что Алешин, Ситников и Аверьянов не подведут, был уверен на все сто. А вот по робким вопросам приданных автоматчиков, их настороженным лицам, какой-то скованности понял — бойцов страшит неизвестность.

Построив группу, приказал:

— Документы, награды и письма сдать. Дочитаете после возвращения. Обо всем забыть — на плечах должна быть думающая голова и свежая память.

— А как насчет харча, командир? — подмигнул мне

Алешин и толкнул Аверьянова. — Пусть дует к старшине за провиантом. Возьмешь вот что, — стал загибать пальцы, — датский сыр, итальянские апельсины, венгерские колбасы, французский коньяк. Хлеб бери наш, отечественный...

Автоматчики недоуменно переглянулись.

Через полчаса возвратился Миша Аверьянов. Развернул плащ-палатку. Там лежали буханки черняшки, толстый шмат пожелтевшего сала, несколько банок тушенки, фляги.

Все от души рассмеялись.

Вышли, когда петух еще не продирает глаза. Так надо, чтобы сбить ненужное волнение, притупить чувство опасности, зря не маячить на местности. Вокруг стояла тишина, только со стороны немцев постреливали дежурные расчеты, да серое небо черкали разноцветные ракеты, словно по нему водили стержнем электросварки.