Где ты, любовь моя? - Долорес Палья

Когда я вышла из ванной, он крепко спал, повернувшись лицом к стене. Я тихонечко подкралась к кровати, осторожно наклонилась над ним, чтобы не разбудить, и принялась разглядывать его спокойное лицо, подбородок, который во сне не казался таким упрямым, мягкую, как у ребенка, линию рта, разметавшиеся по подушке волосы, прекрасные очертания почти девичьих скул. Но ничего женственного в нем не было. Огромный рост, широкая кость, худой, но сильный; сильный, несмотря на эту ужасную худобу.

Я смотрела на него и думала о своих чувствах, о своих ощущениях. Должна же я что-то чувствовать, в самом деле! Поскольку в этот момент я твердо решила, что Милош должен заняться со мной любовью здесь и сейчас, я отмахнулась от мысли, что он может не захотеть, ведь он - студент-богослов. Когда двадцатилетняя девушка решает, что время пришло, решение ее, и без того невероятно важное, не должно осложняться ортодоксальными догмами. Настало мое время, а не время православия.

Я все еще смотрела на него, но была слишком увлечена внутренним диалогом с русскими святыми и не заметила, что Милош проснулся и улыбается мне.

- У тебя сердитый вид. - Он приподнялся на локте. - Это потому, что я уснул?

- Нет. Я… я просто старалась не разбудить тебя. - Я присела на кровать, и все святые вылетели у меня из головы.

Он потер плечо.

- Сделать тебе массаж? Я превосходная массажистка! - Я забралась на постель и села на колени, наклонившись над ним. Он взял меня за руку. Я начала массировать его плечо, и тут лицо его оказалось прямо перед моим.

- Не надо, Карола, не надо…

Оказавшись в его объятиях, я целовала его все сильнее и сильнее, прижималась все крепче и крепче. Я расстегнула ему рубашку и ощутила под ладонями его гладкую кожу.

- Ты не знаешь, что творишь… - прохрипел он мне в ухо.

- Я люблю тебя, Милош. Люблю тебя. Все нормально. Я люблю тебя.

- Но ты ведь никогда…

- Нет. Никогда. Но я хочу тебя… только тебя…

- Карола…

- Не говори ничего. Если я люблю тебя, то все нормально. Ты ведь должен хоть немного, хоть капельку, хоть чуточку любить меня.

Он заглянул мне в глаза, откинул волосы с моего лба, улыбнулся:

- Немного, о да, чуточку. - И он поцеловал меня, все крепче и крепче сжимая в объятиях, страх, пламя, жар и любовь сотрясали меня, несли на своих волнах прямо к Милошу.

- Ш-ш-ш. Молчи. Дай мне свою руку.

Стать любовниками не всегда так просто, не для всех, по крайней мере. Мы были несмелыми, застенчивыми, старались не смотреть на наши обнаженные тела, с трудом сбрасывали с себя детские раковины, входя в мир взрослых эмоций, все еще облекая их в нашу невинность. Пробуждение наших тел было столь же медленным, столь же нежным и откровенным, как и пробуждение нашей дружбы, нашей любви. Мы понятия не имели о тех страстях, которые кипят вокруг нас, о той физической любви, которая нас окружала. Наша любовь была совсем другой: молодая, нетленная, лишенная страха и стрессов. И мы оба знали это. Зима прошла словно во сне - бесконечная зима пятнадцатилетней давности.

Глава 10

Однажды морозным днем мы болтали с Жаном в «Кафе дю Миди». В доме было тепло, посреди комнаты стояла огромная, пышущая жаром плита.

Жан прервал свой рассказ, внимательно поглядел на меня и совершенно неожиданно предложил:

- Почему бы вам не снять комнату наверху! - Это был не вопрос, а восклицание. - Там огромное окно… и канал далеко видно. Пошли. Пошли, сами посмотрите.

Он выскочил из-за стойки бара, и мы понеслись следом за ним, обмениваясь удивленными взглядами. На лестнице Жан не переставал болтать. Я никогда не бывала в этой части здания. Небольшие коридоры освещены широкими окнами, на стенах - обои с розами, которые у многих ассоциируются с небольшими французскими гостиницами. На третьем этаже Жан, пыхтя и отдуваясь, но продолжая молоть чепуху, распахнул дверь в огромную комнату, светлую даже в этот хмурый февральский денек. Здесь уже несколько лет никто не жил, пояснил Жан, но если ее покрасить и мебель кое-какую добавить…

- Вы только гляньте, какой вид! - Он протер стекло, чтобы мы могли полюбоваться пейзажем.

Я вопросительно взглянула на Милоша.

- Ты могла бы здесь писать картины… - В глазах его горело тщательно скрываемое возбуждение.

- По рукам, - выкрикнул Жан, самый понятливый из всех мужчин на свете, и назвал совершенно смешную цену. Не успела я открыть рот, чтобы поблагодарить его, как он уже выскочил из комнаты и несся вниз по лестнице, и мы бежали следом, заливаясь смехом.

- У нас есть дом! У нас есть дом! Надо же, как нам повезло!

- Мне иногда кажется, что ты ведьма, - покачал головой Милош.

В субботу мы спозаранку отправились на блошиный рынок. Накануне Жан нанял кого-то вымыть пол. Весь остаток дня мы провели, окрашивая стены.

Какие милые вещицы нам попались! Огромная картина с пастушкой на фоне леса в позолоченной гипсовой раме. Я добавила ей козлиную бородку и усики, пририсовала сатира, подглядывающего из-за куста, и подписала: «Дали». Мы купили алжирский пуф, который тут же набили старыми тряпками и газетами, чтобы можно было сидеть на нем, и, когда кто-то присаживался на этого ветерана, он недовольно скрипел. А еще нам попалось огромных размеров зеркало, в котором все фигуры вытягивались и становились длинными трепещущими призраками. Мы повесили его на дверь снаружи. «Чтобы подбадривать гостей», - хохотали мы. И коврик. Прекрасный старинный коврик с дырой в размер кресла. Посреди этой дыры мы водрузили пуф, и, если посмотреть сверху, эта композиция сильно смахивала на мишень. Стены мы выкрасили в белый цвет, на окно повесили шторы в бело-голубую полоску. Несколько акварелей, эскизов и репродукций дополняли интерьер. Из мебели - большая кровать от Жана, неизменный французский шкаф, ширма перед раковиной. У окна - мой мольберт с незаконченным портретом Милоша.

Вот, собственно, и все. Каждый предмет выбирался с любовью, каждый уголок оформлялся с нежностью. С того времени я успела завести другой дом, создать счастливый домашний очаг с четырьмя детьми. Но никогда мне не достичь той теплоты, что согревала нас в комнате с окном на набережную Л'Ур.

Милош был свободен с вечера среды до утра четверга. Я ждала его в маленьком кафе на рю Мейнардье, и мы шли вдоль каналов, если погода позволяла. Мы частенько ели с Николь и Жаном, причем оба изо всех сил старались до отказа напичкать Милоша мясом, яйцами и маслом, с тревогой глядя на его запавшие щеки. Однажды вечером Николь призналась мне, что в молодости Жан переболел туберкулезом - все от недоедания, непосильного труда и «отсутствия любви», как он сам выражался. И он обнаружил у Милоша признаки этой страшной болезни. Время от времени я замечала, что он как-то странно смотрит на Милоша, во взгляде его сквозила печаль, замешанная на злости. Потом он резко отворачивался и шел обслуживать очередного клиента или протирать и без того чистые бокалы, бормоча что-то себе под нос. И хотя он никогда не говорил об этом вслух, я догадывалась, о чем он бурчит: Жан посылал проклятия тем силам, которые позволяют таким мальчикам, как Милош, влачить столь жалкое существование.